к углу над камином (этим небесам домашнего мирка); чайник тем временем пел и пел, надувая железные бока и бодро подпрыгивая на очаге; а крышка, крышка, которая совсем недавно бунтовала, теперь — вот так номер! — выплясывала джигу, гремя и клацая, словно оглохший цимбал, который веселится сам по себе, не подозревая, что у него есть пара.
Чайник пел, и это была песенка нетерпеливого ожидания: она посылала привет тем, кто в этот самый момент спешил домой, под родимый кров, к жаркому очагу. И уж нашей ли миссис Пирибингл этого не знать? Она застыла у очага, отрешенно и мечтательно…
Как темно там, снаружи, —
пел чайник, –
Как неуютно хрустят под ногами опавшие листья;
Сверху туман и мгла, под ногами — слякоть.
В тоскливом сумраке вокруг одна лишь есть отрада:
Твоя любовь, мой милый друг, тепло родного взгляда.
Поземка злая замела;
Здесь тучи злы, погода зла,
И поцелуй багровый их ожогом на лице затих.
Кругом густая пелена,
Все голо, все во мгле,
Лишь на обочине межа, и лужи в колее.
Застыла мерзлая земля и мерзлая вода;
Вокруг, как в злобном колдовстве, осколки злого льда.
А он едет, едет, он все ближе!
И вот тут-то в песенку вплел свои трели сверчок! Цвирк-цвирк-цвирк такой громкости, что если сравнить размеры чайника и сверчка, подобных трелей от него ожидать никак нельзя! Я сказал, сравнить размеры? Их вообще нельзя сравнивать! Казалось, крошечное тело сверчка не перенесет рулады такой мощности и разлетится на клочки, словно ствол мушкета, в который переложили пороха. Казалось, он знает о предстоящем неизбежном финале и все равно поет.
Чайник издал последнюю сольную трель. Его пыл не угас; однако в мелодию уже вплетался стрекот сверчка. Боже Всемогущий, как же он заливался! Пронзительный громкий звук проникал во все самые тайные уголки дома — и наружу; он разрезал тишину, как свет звезды — темноту. С каким неизбывным энтузиазмом сверчок сучил ножками, издавая скрежещущие звуки: громче… громче… Чайник и сверчок — кажется, они совсем не слышат друг друга, — но как же славно они спелись! В противоборстве, кто кого перепоет, они пели все громче и громче.
Милая маленькая свидетельница их спора — а она была именно маленькой, хотя и несколько, как принято говорить, пышной (впрочем, что же тут дурного?), — зажгла свечу, глянула на Косильщика, отсчитывающего ход мгновений, и выглянула в окно, — разумеется, не увидев там ничего, кроме уличной мглы да собственного отражения. Мое мнение таково (и уверен, вы со мной согласитесь), что сколько бы она ни вглядывалась, ничего и вполовину такого замечательного увидеть бы не смогла. Выглянула, а потом снова уселась на прежнее место: слушать, как азартно состязаются чайник и сверчок. Бедный чайник: с каждой минутой его распирало все больше и больше; видно, ему на роду написана такая мука.
Ах, как они пели! Цвирк, цвирк, цвирк, — заливался сверчок. Пуф, пуф, пуффф, — пыхтел чайник. Цвирк-цвирк-цвииирк, — задавал сверчок новое коленце. Пуф-пуф-пуфффф, — не думал уступать чайник. Цвирк-цвирк, пуф-пуф. А потом вдруг тон чайника изменился, замедлился: пуфф, пуфф, пуфф, пу-уфф, пу-у-уфф. Это только подзадорило сверчка. Цвирк, цвирк, цвирк! Однако чайник не сдавался. А потом уж они так спелись, что и не разобрать, кто там цвиркает, а кто пуффает: чтобы разделить их и решить наверняка, потребовалась бы голова более ясная, чем моя или ваша. Точно можно утверждать лишь одно: и чайник, и сверчок, оба сразу, одновременно, дружно пели песню теплого очага и уюта, вплетая ее мелодию в теплый свет свечи, которая служила путеводной звездой тому, кто приближался сквозь мрак и непогоду, — и кого здесь ждали, так ждали! И он получил их послание, взбодрился и заспешил еще сильнее.
И вот уже чайник закипел во всю силу и был снят с огня, и миссис Пирибингл побежала к двери, и во дворе уже раздавался скрип колес, стук лошадиных копыт, голоса, лай взбудораженного пса… и — ой, а откуда взялся младенец?!
Откуда вдруг в этот миг взялся младенец, которого вот только что не было, — я не знаю; однако на руках миссис Пирибингл возник настоящий, живой ребенок, и она держала его со вполне оправдываемой гордостью. И вот уже сильные мужские руки нежно ее обняли, подтолкнули к очагу. Мужчина, а он был гораздо выше и старше, привлек миссис к себе и поцеловал. Разница в росте обошлась ему в необходимость сильно нагнуться к лицу жены, а возраст сказался всего лишь прострелом в пояснице. Впрочем, оно того стоило, еще как стоило!
— Ох, Джон! — воскликнула миссис Пирибингл. — До чего довела тебя непогода!
Бесспорно, непогода над ним расстаралась. Его ресницы заиндевели, словно покрылись сахарной глазурью; а на бороде, когда она отогрелась у огня, кусочки льда растаяли, и на капельках влаги заискрилась радуга.
Джон медленно размотал шаль с горла и протянул руки к очагу.
— Да видишь, Кроха, погодка и впрямь разгулялась. Точно тебе говорю.
— Опять ты зовешь меня Кроха, Джон. Знаешь ведь, мне не нравится. — Тон миссис Пирибингл безо всяких сомнений показывал — ей нравится, и даже очень.
Джон посмотрел на нее с улыбкой и обнял за талию — бережно-бережно.
— А кто ж ты еще? — Тут он взглянул на младенца. — Кроха, и держишь на руках… Нет, лучше помолчу. Однако я почти совсем пошутил. Вот прямо очень близко к правде.
По собственному утверждению Джона, он частенько бывал «очень близко» к чему-либо: шутке, изреченной мудрости и так далее; огромный, медлительный, честный; такой внешне тяжеловесный и такой чуткий; такой грубый с виду и деликатный во всем своем поведении, такой невозмутимый тугодум и такой при этом внимательный и добрый! О Природа, даруй своим чадам истинную поэзию сердца: ту, которая скрывается даже в груди простого бедного возчика — ведь наш герой простой возчик! — а уж прозу (языка, жизни и прочего) мы освоим сами.
Приятно смотреть на Кроху, на ее ладную фигурку, на младенца — почти кукольного — в ее руках; вот она
