— Господи, Мандхен, да не морочу я, ведь и ты небось знаешь, как бывает иной раз чудно, по всему телу будто муравьи ползают, нигде места себе не находишь, и хочется, чтобы все шло побыстрее, точно и ждать невтерпеж, — а потом вдруг замечаешь, что уже чуть не четверть часа стоишь как дура с ведром картофельных очистков для свиней.
— Ни до каких очистков мне дела нет, — ответила Аманда Бакс неприязненно. Однако ее неприязнь вовсе уж не была так сильна, она говорила скорее задумчиво.
— Нет, конечно же нет! — поспешно согласилась Гартиг. И добавила, уже немного осмелев: — Ну, а у тебя — очистки для кур…
Но птичница даже не заметила этой наглости.
— На то у тебя муж есть, — сказала она с вновь пробудившейся суровостью, — когда тебе чудно становится. И нечего нам дорогу перебегать.
— Но ведь, Мандхен, то-то и есть, что наперед не знаешь! — горячо воскликнула Гартиг.
— Чего наперед не знаешь?
— Да что собственный муж тут не поможет! Знай я девушкой все, что знаю теперь, никогда бы я замуж не пошла, истинный бог!
— Это в самом деле правда, Гартиг? — спросила Аманда Бакс в глубокой задумчивости. — Разве ты своего мужа совсем не любишь?
— Господи, ну конечно, люблю — он очень ничего. И человек хороший. Ну, а та-а-ак — нет. Уж давно нет.
— Значит, Гензе… управляющий Мейер тебе милее?
— Господи, Мандхен, чего ты только не выдумаешь! Ведь я же сказала, не отниму я его у тебя!
— Выходит так, будто он начал, да? Мейер начал? — разгневанно настаивала Аманда.
Гартиг помолчала, обдумывая ответ. Все же она решила сказать правду.
— Нет, Мандхен, не буду я тебе брехать. Я первая захотела — а мужчины… они сразу чуют. Да он и выпивши был к тому же…
— Так, и выпивши он был! Да уж не заливай! А говоришь, он тебе не нравится?
— Понимаешь, Мандхен, я сама не знаю, только когда по телу будто что-то ползает и любопытство берет…
— А ты не смей! — И Аманда в заключение принялась ее отчитывать, однако гораздо мягче, чем предполагала вначале. Ведь в конце концов она понимала Гартиг…
Но Аманде пришлось замолчать.
На дворе показались, друг за другом, три фигуры: впереди — мужчина, потом женщина, затем опять мужчина.
Осторожно ступая, прошли они в темноте через двор, не проронив ни словечка, а Гартиг и Аманда Бакс стояли, выпучив на них глаза.
Когда первый мужчина поравнялся с ними, он приостановился и спросил резко и властно:
— Кто тут?
Одновременно на обеих женщин упал свет электрического фонарика, вспыхнувшего в руках женщины (луна только что взошла, да и конюшни заслоняли ее свет).
— Я, Аманда, — спокойно ответила Аманда Бакс, тогда как жена кучера невольно закрыла лицо руками, словно пойманная на месте преступления.
— А ну, живо по домам и спать! — сказал передний, и все трое беззвучно проследовали мимо женщин — через двор и за угол дома, где жил управляющий; а Гартиг увидела, что, пока они с Амандой пререкались, свет уже снова погас…
— Это кто же такие? — спросила жена кучера опешив.
— Мне кажется, это была барышня, — задумчиво промолвила Аманда.
— Барышня? Среди ночи? Да еще с двумя мужчинами? — ужаснулась Гартиг. В жизни не поверю!
— Тот, сзади, может быть, лакей, — соображала Аманда вслух. — Переднего я не знаю. Он нездешний — я и голоса его никогда не слышала.
— Чудно… — сказала Гартиг.
— Чудно… — сказала Бакс.
— И какое ему дело, что мы здесь стоим? — громко спросила Аманда. — Сам нездешний, а спать посылает!
— Вот именно! — отозвалась, как эхо, Гартиг. — А барышня спокойно разрешает ему командовать.
— Куда только они пошли? — спросила Аманда и уставилась в конец двора.
— Может быть, в замок? — заметила Гартиг.
— Еще что? Чего ради они пойдут отсюда? Зачем барышне черный ход? усомнилась Аманда.
— Тогда остается только дом управляющего, — осторожно нащупывала почву Гартиг.
— Я тоже подумала, — призналась Аманда. — А что им там делать?.. Чудно… идут гуськом, и так тихо, точно от всех прячутся.
— Да, чудно, — согласилась Гартиг. — Что, если нам посмотреть?..
— Тебе пора идти к мужу! — строго остановила ее Аманда Бакс. — Если кто и заглянет в дом управляющего, так это я.
— Но мне до смерти хотелось бы узнать, Мандхен…
— Ты должна называть меня фройляйн Бакс. И потом — что ты наплетешь мужу насчет того, где ты пропадала? А твои дети?
— Ох… — равнодушно вздохнула Гартиг.
— И вообще, ты моего Ганса оставь в покое! В другой раз это тебе так не пройдет! Если я тебя еще застану…
— Нет, нет, Мандхен, клянусь тебе! Но ты мне завтра расскажешь…
— Спокойной ночи! — отрезала Аманда Бакс и зашагала к темному дому управляющего.
Жена кучера все-таки постояла на том же месте, с завистью глядя ей вслед. Она думала о том, как хорошо живется таким вот незамужним девушкам, а они этого не ценят. Потом тихонько вздохнула и направилась домой, где ее ждал детский крик и, наверно, уже рассерженный муж.
2. В ДОМЕ ТАЙНОГО СОВЕТНИКА ЛОЖАТСЯ СПАТЬ
После потрясения, пережитого фрау фон Тешов во время вечерней молитвы, она почувствовала глубокую потребность в отдыхе. Ничего она больше не желала ни видеть, ни слышать, только поскорей бы лечь в постель.
Поддерживаемая с одной стороны своей подругой, фройляйн Юттой фон Кукгоф, с другой — лакеем Элиасом, добралась она, пошатываясь, до большой, в три окна, спальни, обставленной красным деревом. Фройляйн фон Кукгоф раздела дрожавшую и всхлипывавшую приятельницу, и вот она лежала на широкой кровати красного дерева, маленькая, точно девочка, с высохшей птичьей головкой, в белом чепчике на жиденьких космах и в белой шерстяной кофточке крупной вязки.
— Господи боже мой, Ютта, как ужасен этот мир! — причитала она. — Боже, прости меня за то, что я осуждаю, но какая бессовестная молодежь! Ах, что скажет Лених? А тем более суперинтендант Кольтерьян?
— Всякая вещь на что-нибудь да годится, Белинда, — изрекла Ютта с премудрым видом. — Ты, главное, не волнуйся! Тебя все еще знобит?
Да, фрау фон Тешов все еще знобило. Фройляйн фон Кукгоф позвонила. Лакею Элиасу было приказано налить в кухне две грелки.
Лакей уже хотел уйти.
— Ах, Элиас!
— Что угодно, барыня?
— Скажите кухарке, пусть еще вскипятит мне чашку мятного чая. Да… и покрепче. И пусть положит побольше сахару. Да… ах, боже!
— Слушаюсь, барыня.
Лакей хотел уйти.
— Ах, Элиас!
— Что угодно, барыня?
— Пусть она лучше сварит мне глинтвейн, мятного чаю не нужно. Мятный чай вызывает отрыжку! Только без воды, одно красное вино. В красном вине и так много воды. Ах, боже, и немного мускатного ореха. И одну гвоздичку. И очень много сахару. Не правда ли, Элиас, вы скажете все как надо?
— Слушаюсь, барыня!
— И… ах, Элиас, еще минутку! Пусть прибавит чуточку рому — мне, правда, очень нехорошо, — немного. Но, конечно, чтобы вкус чувствовался не так уж мало, Элиас, понимаете?
Лакей Элиас — ему почти семьдесят, и он совсем облысел — понимает. Он ждет еще несколько мгновений, затем делает попытку удалиться, но слабый голос еще раз возвращает его от самой двери:
— Ах, Элиас!
— Что угодно, барыня?
— Ах, Элиас, пожалуйста, пойдите-ка сюда… справьтесь на кухне… но как будто это не от меня исходит, а так, между прочим…
Лакей Элиас ждет молча. Вероятно, барыне опять очень худо, она едва в силах говорить. Надо бы в самом деле поскорее принести ей глинтвейну, но он еще не может заказать его, у хозяйки еще что-то на сердце.
— Элиас, спросите — но только как будто между прочим, что она… ну да вы знаете… легла спать?.. Да, спросите, только между прочим…
В течение еще нескольких минут больная чувствовала себя очень плохо, и фройляйн фон Кукгоф пришлось немало потрудиться; она успокаивала подругу назидательными изречениями и благоразумными уговорами, грела ее холодные руки в своих, гладила голову. Но вот появляются грелки и глинтвейн, крепко благоухающий ромом; уже один запах живительно действует на фрау фон Тешов. Сидя на кровати и строго поджав губы, выслушивает она сообщение о том, что «та» вышла.
— Хорошо, Элиас. Мне очень грустно. От души желаю вам доброй ночи, Элиас. Я едва ли смогу заснуть.
При этих словах Элиас выражает на своем лице подобающую скорбь и, тоже пожелав доброй ночи, уходит.
Он усаживается в вестибюле. Ему еще надо дождаться тайного советника, чтобы снять с него сапоги. Затем его рабочий день окончен.
Но ожиданием старик Элиас не тяготится, у него есть занятие. Он вытаскивает из кармана толстый, когда-то коричневый, а теперь ставший почти черным, бумажник и длинный список номеров, фамилий, слов. Из бумажника он извлекает пачку побуревших банкнот, развертывает список и начинает сравнивать, вычеркивать, делать пометки.
