Талейран, – никогда не согласится на такие неопределенные, такие бесполезные условия, которые дали бы самовластному и капризному правительству случай преследовать по самым пустяшным поводам французов, оказавшихся в России, и отвергать даже наши требования».
Но в Петербурге проект был еще хуже принят. Безбородко нашел его условия «вполне скромными и подходящими». Только он не обладал властью заставить разделить свое мнение. Павел, все более поддававшийся одновременным внушениям Австрии и Англии, несмотря на то, что претендовал показать им свою независимость, не сумел придать серьезного характера этим самым переговорам, которые он параллельно вел с республикой. Он даже не хотел, чтобы говорили о восстановлении мира и дружбы между обоими государствами: он не считал себя в войне с Францией и не желал сделаться ее другом. Он хотел также, чтобы заключение какого-либо соглашения с этой державой было поставлено в зависимость от благоприятного исхода переговоров, начатых между ней и Австрией и Англией. В этом смысле был составлен рескрипт Панину и, так как именно в это время английские и французские полномочные министры покинули Лиль, то это означало разрыв.
Пьер Поль Прюдон. Шарль Морис де Талейран-Перигор Талейран – князь Беневентский, французский политик и дипломат, занимавший пост министра иностранных дел в период правления Наполеона и Реставрации. Известный мастер политической интриги. «Это человек подлый, жадный, низкий интриган, ему нужна грязь и нужны деньги. За деньги Талейран продал бы честь, друзей и даже свою душу», – говорили о нём современники
Вследствие вмешательства Безбородко, рескрипт не был отослан, и другое послание просто приглашало русского министра прекратить переговоры, стараясь, однако, удержать французского коллегу в мирном настроении. Огорченный, что ему не удалось добиться лучших результатов, Витворт, однако, полагал, что выраженная таким образом забота Павла щадить республику происходила от зарождающейся в нем симпатии к правительству этой страны, а также не от недостатка дружбы к союзникам. Как всегда, царь повиновался чувству страха. «Его лучшим другом будет всегда тот, кого он будет больше бояться». Но можно угадать, какое применение дал Панин этим новым инструкциям.
Кальяр остолбенел, когда в первых числах октября 1797 года, назначив ему опять свидание «в парке», русский посол «начал свою очень сухую, серьезную, очень замысловатую речь, в которой слова медленно следовали одно за другим», чтобы объявить своему коллеге, что, «по изменившимся обстоятельствам, император видит себя вынужденным отложить до более благоприятного времени начатую работу». Что изменилось за один месяц во Франции или в Европе? Кальяр вообразил, что в Петербурге получили известие о происках роялистов, разрушенных переворотом 18 фруктидора (4 сентября 1797 г.). Но нет! Панин уверял, что не получал никаких указаний, оправдывающих это подозрение. В то же время он дурачил своего коллегу, проявляя большое любопытство по поводу контрпроекта договора, полученного, по словам Кальяра, из Парижа. Русское правительство, значит, не оставляет намерения о договоре! Через несколько дней новая просьба о свидании со стороны Панина, по-видимому, подтверждала это предположение. Переговоры возобновятся! Увы! На этот раз французский посол прибыл «в парк» по дурной осенней погоде для того, чтобы узнать, что царь рассержен: русский консул, Загурский, был арестован на острове Занте французскими властями, с нарушением международного права, и, вследствие этого, Кальяр должен считать переговоры окончательно прерванными.
В письме, написанном несколько дней спустя к Семену Воронцову, русский министр приводил другую причину разрыва; отказ со стороны Франции от предложенного Россией посредничества. Но ни по этой, ни по другой причине, как ни был сердит Павел на происшедшее в Занте, его представитель в Берлине не получал распоряжения прервать переговоры. Сообщив лорду Эльджину о том, как он издевается над французским послом, и стараясь только вовлечь Пруссию в антиреволюционпую коалицию, он, как Воронцов в Лондоне, следовал только своему собственному мнению. Спустя несколько недель, в декабре, он остановил Кальяра на улице, чтобы сказать ему, что если Директория даст России полное удовлетворение по поводу Загурского, то можно будет возобновить переговоры.
Разумеется, Талейран не ставил никаких затруднений по этому вопросу: но, хотя переговоры и были возобновлены, они дали не больше результатов, чем прежде. Не обращая внимания на формальные приказания, предписывавшие ему войти в сношения с представителем республики, хвастаясь перед Воронцовым и другими лицами, состоящими с ним в переписке, что он с ними вовсе не считается, Панин ничего не щадил, чтобы дискредитировать злополучного Кальяра и скомпрометировать его правительство, и вкладывал в эту игру столько же интриги, сколько и недобросовестности, которые Павел не замедлил вскоре испытать на самом себе. Он заявлял, что подкупил шифровщика министра, и хвалился сделанными таким путем открытиями, приписывая французской дипломатии проект, чисто вымышленный, о восстановлении Польши, в котором, по слухам, принимал участие принц Генрих.
В 1796 году, еще при жизни Екатерины, Директория действительно получила записку, автор которой, очень плохо осведомленный, основывался на бракосочетании принцессы Луизы Прусской с принцем Антоном Радзивиллом, чтобы приписать такого рода намерения Берлинскому кабинету. Делакруа сообщил этот документ даже не Кальяру, а второстепенному агенту Парандье, которого содержал в Пруссии на жалованье в тысячу ефимков в год и которого по большей части употреблял для собирания сведений об умственном движении в присоединенных к этому государству польских провинциях. Этот корреспондент, хотя и большой полонофил, и женившийся вскоре после того на польке, счел известие фантастическим. Принц Генрих был действительно сторонником восстановления Польши, но не пользовался вовсе влиянием, а свадьба принцессы Луизы имела своим поводом только несметные богатства, впрочем неправильно приписанные этой относительно не очень богатой ветке знаменитого польского рода. С тех пор Парандье продолжал посылать Директории донесения о том же самом предмете, к которым Кальяр прибавлял иногда комментарии в том же смысле, и это было все. Французские историки сами допустили существование интриги, в которой будто бы принял участие представитель республики в Берлине в пользу польского дела.
Директория была так мало расположена выйти в этом отношении из соблюдения условий, которые предписывали ей обстоятельства и обязательства, принятые по Базельскому договору, что немного позже было достаточно полученного из Берлина указания, чтобы она отказалась от предположения принять Костюшко в армию на Рейне.
Сам Павел не поверил доносам Панина. Но последний тотчас же перешел на другой предмет. Обвиняя Гаугвица и его сотрудников и сопоставляя их политику с политикой их государя, он выставил их собирающимися вести переговоры с Кальяром о наступательном союзе. Это опять было далеко от истины. Только в мае 1798 года, то есть несколько месяцев спустя после того, как прекратились все сношения между ним и его русским
