Говоря, таким образом, Камилла быстрым и твердым шагом ходила по комнате, с обнаженною шпагою в руке, делая яростные жесты, так что могло показаться, что она потеряла разум и превратилась из нежной женщины в отчаянного головореза.
Ансельм, скрытый драпировкой, сзади которой он притаился, все видел и слышал. Изумленный, он уже решил, что виденного и слышанного им более, чем достаточно для того, чтобы рассеять его подозрения, и, потому, хотел прекратить испытание раньше прихода Лотара, опасаясь, как бы не вышло чего дурного. Но когда он уже собирался покинуть свое убежище, чтобы обнять и вывести из заблуждения свою супругу, он был удержан возвращением Леонеллы, вошедшей, ведя Лотара за руку. Увидав его, Камилла провела острием шпаги черту на полу и обратилась к Лотару с следующими словами:
– Лотар, слушай внимательно, то, что я тебе скажу. Если у тебя к несчастию, хватит смелости перейти эту черту на полу или даже приблизиться к ней, то я немедленно же пронжу себе сердце шпагой, которую я держу в руке. Прежде чем ты ответишь что-либо на это предупреждение, я хочу сказать тебе несколько слов, и ты выслушай их молча. Потом ты можешь отвечать, что тебе будет угодно. Прежде всего, я хочу, Лотар, чтобы ты мне сказал, знаешь ли ты Ансельма, моего супруга и какого ты мнения о нем; потом скажи мне, знаешь ли ты меня, разговаривающую с тобой. Сперва, без смущения и колебания отвечай на это, потому что предложенные мною вопросы решить не трудно.
Лотар не был настолько прост, чтобы не догадаться о задуманной Камиллою хитрости в ту же минуту, как только она велела ему спрятать Ансельма. Поэтому он быстро нашелся и так кстати ответил ей, что они сами могли бы легко поверить своему обману, как самой очевидной истине. Вот, что ответил он ей:
– Я никак не думал, прекрасная Камилла, что ты позовешь меня с целью предлагать мне такие странные вопросы о намерении, приведшем меня сюда. Если ты делаешь так для того, чтобы отдалить награду, обещанную моей страсти, то ты напрасно так делаешь, потому что желание блаженства горит во мне и мучает меня тем сильнее, чем ближе становится надежда на достижение его. Но чтобы ты не сказала, будто бы я отказываюсь отвечать на твои вопросы, я отвечу тебе, что я знаю твоего супруга Ансельма, что мы знакомы между собою с самого нежного детства; что же касается до нашей дружбы, так же хорошо тебе известной, как и нам самим, то я ничего не хочу говорить о ней, чтобы не делать ее свидетельницей оскорбления, которое я наношу ей, повинуясь любви, могущественной любви, извиняющей и более тяжелые проступки. И тебя я тоже знаю, и обладание тобой для меня так же драгоценно, как и для обладающего тобою; если бы было иначе, то разве бы я решился ради женщины, обладающей меньшими прелестями, чем ты, позабыть о своих обязанностях и преступить святые законы дружбы, теперь нарушенные мною и попираемые таким страшным врагом, как любовь?
– Если ты это признаешь, смертельный враг всего достойного любви, – возразила Камилла, – то как же ты осмеливаешься появляться пред женщиной, служащей, как тебе известно, зеркалом, в которое смотрится тот, на кого ты бы должен был обратить свои взоры в эту минуту, чтобы увидеть, как несправедливо ты его оскорбляешь? Но горе мне несчастной! я теперь отдаю себе отчет в том, что заставила тебя потерять уважение ко мне. Наверно, это был какой-нибудь слишком вольный поступок с моей стороны, – я не хочу называть его предосудительным, потому что он мог произойти не умышленно и только благодаря небрежности, которую часто позволяют себе женщины, когда они не видят необходимости остерегаться кого бы то ни было, – если это не так, то скажи мне, изменник, когда я ответила на твои мольбы, хотя одним словом или одним жестом, способным возбудить, в тебе малейшую надежду на исполнение твоих желаний? Когда твои любовные речи не были отвергнуты, не были встречены холодностью и суровостью моих речей? Когда я давала веру тысячам твоих обещаний или принимала твои соблазнительные подарки? Но так как я не могу поверить, чтобы можно было упорствовать в своих любовных преследованиях, не поддерживая себя какой-нибудь надеждою, то я должна приписать себе вину в твоей дерзости; наверно какая-нибудь невольная небрежность с моей стороны поддерживала так долго твой добровольный план обмана. Поэтому я хочу себя наказать и обрушить на себя кару, заслуженную моим проступком. Но чтобы ты видел, что жестокая с собой, я буду такой же и с тобою, я хотела сделать тебя свидетелем жертвы, которую я хочу принести опозоренной чести своего супруга, оскорбленной тобою так глубоко, как это было для тебя возможно, и мною тоже, не старавшейся избегать всех случаев, способных возбуждать и поддерживать твои преступные намерения. Итак, повторяю, меня более всего мучает и огорчает подозрение, что какая-нибудь оплошность с моей стороны могла возбудить в тебе такие гнусные мысли; благодаря этому-то подозрению я и хочу наказать себя своими собственными руками, так как если бы я стала искать другого палача кроме самой себя, то мой проступок непременно сделался бы всем известным. Но я не хочу умирать одна; я хочу увлечь с собою и того, смерть которого исполнит меру моего мщения, чтобы он узнал, что правосудие всегда настигнет развращенность, где бы она ни скрывалась.
Произнеся эти слова, Камилла с невероятною силою и легкостью бросилась на Лотара; она казалась так твердо решившейся пронзить ему сердце, что сам Лотар не мог быть вполне уверенным, серьезны или притворны ее намерения, и был принужден употребить всю свою ловкость и силу, чтобы успевать уклоняться от наносимых ею ударов. Между тем Камилла, увлекшись исполнением своей хитрости, решилась для того, чтобы придать ей еще более истинный вид, пожертвовать своею собственной кровью. Видя, что она не может настигнуть Лотара, или скорее притворяясь, будто бы она не может этого сделать, она воскликнула:
– Если судьбе не угодно, чтобы я вполне удовлетворила свое желание, то по крайней мере, она не настолько могущественна, чтобы помешать мне удовлетворить его половину. Сделав усилие освободить схваченную Лотаром шпагу, она обратила ее на себя и, направив острие за такое место, где оружие не может войти глубоко, воткнула его над левою грудью около плеча; затем она упала, как будто потеряла сознание. Лотар и Леонелла одинаково были поражены изумлением и страхом при такой неожиданности и не знали, что думать, когда увидели Камиллу, распростертую на полу и обливавшуюся собственной кровью. Вне себя и почти не дыша, Лотар бросился, чтобы вырвать у ней шпагу; и увидав, что рана была легкая, он успокоился и снова стал удивляться искусству и изобретательности прекрасной Камиллы. Впрочем, чтобы до конца исполнить свою роль, он долго и печально причитал над телом Камиллы, как будто бы она скончалась, и осыпал проклятиями и себя и того, кто был первым виновником несчастия. Так как он знал, что его друг Ансельм все слышит, то он говорил такие вещи, что всякий послушавший их пожалел бы его самого еще больше, чем Камиллу, хотя бы и был уверен, что она умерла. Леонелла, взяв ее на руки, положила на постель и стала умолять Лотара отыскать кого-нибудь, кто бы мог тайно полечить ее госпожу. Она просила у него также совета, что сказать господину относительно раны, если он возвратится, прежде чем госпожа, вылечится. Лотар ответил ей, что она может сказать все, что ей будет угодно, так как он не в состоянии теперь давать советы; он посоветовал ей только попробовать остановить текущую кровь и добавил, что сам он отправляется туда, где никто его больше не увидит. Затем с выражениями сильнейшего горя и сожаления он стремительно покинул дом. Очутившись один и убедившись, что его никто не может заметить, Лотар стал долго и часто креститься, изумляясь мужеству Камиллы и превосходной игре Леонеллы. Он представлял себе, как сильно должен быть убежден Ансельм в том, что его жена вторая Порция, и горел желанием увидеться с ним, чтобы вместе отпраздновать это событие, в котором, как нельзя лучше, была скрыта правда и представлена ложь.
Между тем Леонелла унимала кровь своей госпожи, текшую лишь столько, сколько было нужно для того, чтобы сделать хитрость правдоподобной. Омыв рану вином, она, как умела, завязала ее, повторяя во все время лечения такие речи, что даже если бы им не предшествовали и другие, они одни были бы в состоянии уверить Ансельма в том, что в Камилле он обладает живым воплощением добродетели. К словам Леонеллы присоединились слова Камиллы, начавшей обвинять себя в трусости за то, что у ней не хватило мужества именно в ту минуту, когда это ей было нужно, чтобы отнять опротивевшую жизнь. Она спрашивала совета у служанки относительно того, надо ли сообщать обо всем происшедшем ее дорогому супругу; но Леонелла посоветовала ей скрыть все, говоря, что иначе он счел бы своей обязанность мстить Лотару и тем подвергать опасности свою собственную жизнь, и что добрая жена не только не должна подавать мужу повод для ссоры с кем бы то ни было, но даже обязана, насколько возможно; устранять их. Камилла ответила, что этот совет ей нравится и потому она ему последует, но, что во всяком случае, нужно что-нибудь придумать, чтобы сказать Ансельму о происхождении этой раны, которую он непременно увидит. На это Леоннелла ответила, что она не умеет лгать даже с добрым намерением.
