Подобно тому, как не может быть переведен на человеческий язык опыт тех, к кому в ночь на 28 января 1996 года присоединился автор этой книги, непереводимо ее название. Английское «one», подразумевающее не столь «единицу», сколь «человека» — тебя, его, человека вообще, — делает безнадежной саму попытку сколько-нибудь удовлетворительного перевода. Недаром Бродский, обладавший безукоризненным чутьем, так долго противился переводу своих англоязычных эссе на русский. В этом смысле русское издание «Less Than One», похоже, не стало бы для автора столь уж желанным. Единственным извинением нам, современникам, может служить неизбежность подобного издания. И то, что оно следует за вышедшим-таки в возлюбленном отечестве томом эссеистики У.-Х. Одена.
Виктор КУЛЛЭ.«Мировые ритмы» и наше пушкиноведение
Юрий Чумаков. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб., Государственный Пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге, 1999, 431 стр
Ю. Н. Чумаков. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. В мире стихотворного романа. М., Изд-во МГУ, 1999, 128 стр
Громкое слово в заглавии этой рецензии взято со страниц обсуждаемой книги (будем сразу говорить о двух предлежащих нам книгах как об одной и читать их «единый текст»). Так вот — это о нашем любимом хрестоматийном сюжете Онегина и Татьяны так интересно и сильно сказано, что сразу перекрывает столь многое сказанное и пересказанное об этом прежде: «В их взаимных отказах можно предположить мировые ритмы…»
С этого места можно начать, чтобы дать почувствовать пушкинистский стиль Ю. Н. Чумакова. Этот стиль уже более двадцати лет назад был сформулирован им как тема его этапной статьи (в книге она, конечно, присутствует) — «Поэтическое и универсальное в „Евгении Онегине“» (1978). В ней намечены три аспекта, три ступени, три стадии понимания пушкинского романа: поэтическое и реальное (история литературы), собственно поэтическое (поэтика), поэтическое и универсальное. Этот последний аспект не уложился еще в литературоведческий термин, и именно в этой третьей зоне работает по преимуществу автор, не порывая и с поэтикой. Однако к этому был у автора путь на фоне нашей большой истории и с ней в неизбежном контакте, и этот путь записан в книге; «мировые ритмы» — если они звучат во внутреннем мире романа в стихах, то они звучали и на пути нашего пушкиноведения (и особенно, как считает автор, — онегиноведения) за последние наши полвека. Обсуждаемая книга сама включена в мировые ритмы — сейчас мы увидим как. В ритмы нашей умственной истории последних десятилетий — определенно.
В книге — работы за 30 лет: с 1969-го по 1999-й. Здесь я позволю себе воспоминание личное. Я только что напечатал тогда свою первую онегинскую статью — «Форма плана» — в декабрьском номере «Вопросов литературы» за 1967-й — и побежал в библиотеку искать статью неизвестного автора о составе текста «Е. О.», о которой мне сказали. Статья была в журнале «Русский язык в киргизской школе»; на последних страницах журнала, где она приютилась, для нее не хватило места, и заканчивалась она на обложке зеленого цвета. В статье утверждалось, что надо принять всерьез «Отрывки из путешествия Онегина» как истинное — по воле автора, так оформившего свой завершенный текст, — окончание романа, с его оборванным последним стихом «Итак, я жил тогда в Одессе…», возвращающим нас к началу романа («Брожу над морем, жду погоды…») и обращающим линейное время героев в циклически-творческое время автора — и позволяющим нам тем самым представить онегинский космос сразу весь, объемно, как «яблоко на ладони» (так Моцарт мгновенно слышал всю симфонию от первого до последнего такта). Отсюда следовало, что нельзя как заключительное звено онегинского текста печатать обрывки так называемой 10-й главы (как это нынче обычно делается в изданиях Пушкина), создающие впечатление недописанности романа и распада его текста. Пройдет пятнадцать лет, и из внимания к морским мотивам, обрамляющим текст романа, произойдут такие не вполне обычные наблюдения в новой работе автора о поэтическом пространстве «Онегина» — для характеристики пушкинистского зрения нашего автора, кажется, это пример хороший: «По ценностно-смысловой наполненности пространство моря в „Онегине“ едва ли не более значимо, чем пространства города и деревни, в которых совершается сюжет. В морских просторах сюжет лишь готов совершиться, но остается несбыточным <…> Зато образ моря в „Онегине“ — это теневое пространство свободы, романтическое пространство возможности <…> Шум моря, завершающий роман, — шум онтологической непрерывности. „Деревенский“ роман по своим несбывшимся снам оказывается „морским“ романом».
Неизвестному автору той первой его печатной работы было тогда под пятьдесят, за плечами были фронт, послевоенный арест и отсидка и, соответственно, запоздалое студенчество. 60-е годы в размышлениях автора в настоящей книге постоянно присутствуют, но не как личная его дата, а как большой исторический — в размерах не только внутренней нашей истории — перевал. Так что размышления эти превышают обычные представления о роли 60-х в советской истории и тянут на некий историософский тезис. «Сейчас хорошо видно, как бы из вненаходимости, что с середины 1960-х гг. обозначился глубокий сдвиг в мировой социокультурной парадигме». И «Евгений Онегин» — его понимание, его судьба в поколениях уже нашего времени — стал для автора показателем этого отечественно-мирового процесса. И как бы даже его плацдармом.
В книге есть очерк истории интерпретации «Е. О.» от Белинского до наших дней. И вот история эта дается как история крупных сдвигов в нашем отечественном — и шире, потому что автор все время сверяется с западной рецепцией Пушкина, мировой его судьбой, — в общем гуманитарном сознании. «Пушкинский роман в стихах представительствует у меня за множество текстов в мировой культуре и даже как модель мироустройства». Он поэтому представительствует у автора за общую ситуацию.
Традиции Белинского и Достоевского перешли в наш век и действуют в нашем сознании до сих пор. Но вот явился Тынянов — сказано в одном месте так торжественно, как Буало когда-то сказал: Enfin Malherbe vint… Тынянов явился и объявил, что главное в «Е. О.» — не история героев и не развитие действия, а «развитие словесного плана». Затем пришла социологическая эпоха, и Тынянов нам отозвался и заработал лишь через сорок лет, причем прочитать его статью мы смогли уже в 70-е годы, так что поворот во взгляде на Пушкина совершился даже и независимо от прямого знакомства и впечатления от его статьи.
В самом деле — эпоха нового взгляда на Пушкина, поворота внимания открылась тогда, в середине 60-х. Фактами этого сдвига автор книги приводит онегинские статьи И. М. Семенко, первые работы Ю. М. Лотмана, начиная с 1966-го, мою «Форму плана» 1967-го; набоковский комментарий — 1964-го; с того же 1964-го — многолетняя работа В. С. Непомнящего; наконец, явление самого Чумакова на исходе десятилетия. Каков был смысл всех этих событий и этого сдвига? Что тогда произошло? Что касается онегинознания, что прежде всего волнует автора, — на смену социологической эпохе и разрозненным сопоставлениям кусков романа с внешней действительностью пришла поэтика (в 50-е годы поэтики не было, замечает автор, — были стилистика и «мастерство»), и с ней имманентное понимание романа как организма. Пришел тот тезис, что содержание романа в стихах — это его форма.
Но новый взгляд был сразу различно развернут в двух образовавшихся руслах — структуральной и феноменологической поэтики. Чумаков, несомненно, пошел по феноменологическому пути, и на этом пути, естественно, в чистой поэтике стало тесно; и хотя он и продолжает по праву именовать Тынянова родоначальником нового взгляда, так это было когда? — а сам последователь Тынянова во второй половине века со своим бытийственным видением романа как универсума, «модели мироустройства», — уже достаточно далеко от учителя ушел. Книга очень самосознательна; автор дает ясное самоописание своего пути, когда говорит, что он шел от поэтики к универсалиям: упомянутая этапная статья 1978 года, в которой и было объявлено открытие третьей эпохи в понимании романа. От поэтики к универсалиям и от идеи окончательного текста «Е. О.» и имманентного внутреннего пространства, «мира» романа (его «структурного интерьера»), с чего он начал тогда, в конце 60-х, к идее его вероятностного текста: «Оконченный Пушкиным роман построен как бы в жанре „черновика“», и мы не можем не дополнять канонический текст то и дело, не только исследуя, но и просто читая «Е. О.», материалом пропущенных строф (например, о возможном будущем Ленского, который мог «быть повешен, как Рылеев») или «Альбомом Онегина»; мы хотим владеть этим «банком данных» о действии и о героях, что содержится в огромных пушкинских «запасниках» к роману, неизбежно для нас входящих в его «большой текст», границы которого невозможно определить окончательно; и автор книги высказывает даже такую мысль, что способ читательской жизни романа в стихах имеет моменты общности с фольклорными текстами.
