Едва успела она прийти туда, как тут же призвала любимую кормилицу, с рыданьями и вздохами поведала, что сказал ей отец, и попросила доброго совета. Кормилица стала утешать ее, как умела, и пока она ее уговаривала, а молодая женщина плакала, появился Оронт. Узнав, в чем причина слез, он и сам испытал великую боль, но принял веселый вид, поцеловал и крепко обнял ее, сказав:
— Осуши слезы, недостойные того царственного сердца, какое ты обнаружила, став моею. Верни себе величие души и не сомневайся, что в этом деле мы не проявим меньше разумения, чем проявляли в других делах. И на сей раз мы победим злую Фортуну, как побеждали ее и прежде.
Утешив молодую жену, Оронт отправился к Сульмону, питая в душе величайшую скорбь. Сульмон, лишь только его увидел, поведал, что он сказал дочери и как та ответила. Зная Оронта за человека умелого в искусстве красноречия, царь поручил ему отправиться к дочери и постараться развеять ее девичьи заблуждения, объяснив ей, что дочери рождаются не для того, чтобы оставаться с отцами, а для того, чтобы выходить замуж. Оронт охотно взялся за это и, вернувшись к Орбекке, рассказал все, что услышал от отца, и они условились об ответе. Тогда Оронт вновь пошел к царю и сообщил, что выполнил все, что ему было поручено, но что Орбекка очень изумилась, узнав, что ее отец считает слова кого-то другого более убедительными для нее, чем его собственные. Тем не менее после долгих раздумий она просила передать отцу, что она выполнила бы его волю, не будь столь велика ее любовь и жалость к нему. Но он, Оронт, уверен, что в конце концов она поступит так, как отец того пожелает.
В это время из-за волнений в разных городах царства Сульмону пришлось дней на десять удалиться из Суз, своей столицы, где он держал двор, и на время отсутствия передать все управление двором и царством в руки Оронта. Поэтому у Оронта и Орбекки оказалось много времени, чтобы обдумать наилучшим образом выход из их бедственного положения, и они решили вместе бежать в Армению. Тогда они подготовили самым тщательным образом все, что им требовалось в дорогу, захватили из царских драгоценностей те, что им особенно понравились и стоили дороже, и сделали вид, что хотят провести время в прогулках и развлечениях в одной прекрасной местности милях в пятнадцати от столицы, куда царская дочь часто отправлялась отдыхать со своей кормилицей, служанками и теми придворными, что были приставлены к ней отцом.
Прибыв туда, они ночью выбрали шесть лучших коней, наиболее пригодных для исполнения их замысла. На них сели Оронт, его жена, двое их самых верных слуг-армян, кормилица и служанка — свидетельницы их бракосочетания, и все поспешно отправились в путь через пустынные края в Армению. Достигнув берега моря, они погрузились в подготовленную для них легкую ладью и, поставив паруса по ветру, вышли в открытое море и плыли до тех пор, пока не оказались в Армении. От времени их бегства прошла целая ночь и еще полдня, а их еще не хватились. Покои обоих были заперты, и никто не осмеливался их потревожить. Когда же наконец вошли туда и увидели, что там никого нет, когда узнали, что в стойлах нет коней и на месте нет личных слуг, то предположили, что по какому-нибудь тайному приказу царя обоим пришлось вернуться ночью в столицу, не предупредив никого об этом.
Оставшаяся свита немедленно отправилась в путь и прибыла в столицу вечером. Не найдя там никого, придворные поняли, что обмануты Оронтом. Поделом царю, говорили все, за то, что он больше доверялся выходцу из чужой страны, чем кому-либо из своих подданных. Тут же были посланы всадники, поскакавшие во весь опор за беглецами с приказом, в случае, если их настигнут, доставить обоих пленников в столицу. А к царю были посланы гонцы с донесением о случившемся. Оно причинило ему такую боль, что он едва не упал замертво. Долго он проклинал вероломство Оронта, легкомыслие и притворство дочери, пока наконец не перешел от отчаяния к решимости и не устремил все свои помыслы к мести. И он вернулся в Сузы с самыми злобными намерениями.
Узнав, что всадники, посланные за беглецами, не настигли их, но установили, куда они отправились, он решил отрядить послов к царю Армении, чтобы, несмотря на свои распри и вражду с ним, добиться от него выдачи беглецов. Он велел передать царю, что просит его не потворствовать столь жестоким обидам, что, хотя два владыки и враждуют, негоже, чтобы в делах чести, наносящих ущерб интересам царского венца или царской крови, особенно когда это не идет никому на пользу, поощрялись предатели, ибо если так поступать, то царствующие персоны будут пользоваться не большим уважением, чем люди подлые, а разные подстрекатели, прикрываясь честным словом царей, смогут оскорблять то одного, то другого по своему произволу; и тогда государи в своих замках будут в большей опасности среди своих слуг, чем среди грабителей и разбойников на большой дороге; и если, как он уверен, царю Армении доступны прежде всего доводы справедливости, он требует выдать ему Оронта и дочь, дабы свершить над ними ту кару, коей достойны их преступления — предательство одного и безумие и злодейство другой. И еще он просил передать, чтобы царь Армянский помнил, как из-за одной женщины-злодейки и мужчины-предателя вся Азия была предана огню и мечу, а Троя разрушена[143].
Сеттин (так звали армянского царя) был мудрым человеком и в глубине души очень радовался тому, что один из его подданных сыграл такую шутку с его главным врагом. И он так ответствовал послам:
— Если бы, впервые услышав о деле, которое вы мне сейчас изложили, я взглянул на него глазами вашего царя, я не только не дал бы честного слова Оронту, но либо изгнал его из моего царства, либо, памятуя о чести и долге, о которых упоминает ваш царь, прислал его прямо в Сузы, дабы он понес там положенную кару. Но поскольку я рассудил дело иначе, чем рассудил ваш царь, я должен сохранить верность слову, данному мною ради спасения жизни Оронта и его супруги, и потому не могу предоставить вам того, чего вы требуете от имени вашего царя. А что я рассудил верно, это следует из самой сути дела: и вправду, существует ли на свете кто-либо, не чуждый справедливости, кто счел бы предательством подобный поступок юноши, совершенный им от избытка любви, и к тому же таким образом, что честь другой стороны не понесла урона, и кто счел бы его за это достойным лютой казни и смерти? Конечно, думаю я, такого человека не существует на свете! Предательство было бы налицо, если бы Оронт учинил насилие над царской дочерью и бросил ее, беременную, при дворе, не взяв себе в жены; такой поступок заслужил бы самой что ни на есть жестокой кары. Но раз он взял ее в жены, я вижу в этом лишь грех любви, по-моему, скорее достойный прощения, чем наказания. А если ваш царь считает, что средства, с помощью которых он сделал девушку своею, лишают законности то, что само по себе законно, я скажу, что такой довод слаб и неубедителен. Или вашему царю не известно, что силы Любви могущественнее всех человеческих сил? И разве Любовь, не просто призывающая, но принуждающая людей стремиться к обладанию тем, что их привлекает, не диктует им те средства достижения цели, какие присущи самой Любви?
И пусть ему не кажется странным (как кажется со стороны, хотя на самом деле это, возможно, и не так), что человек низкого звания сделал своей женой царскую дочь. Ибо и в древние и в новые времена было множество свидетельств, когда королевским дочерям нравилось брать мужей низкого звания, а другие королевские дочери бывали, наоборот, недовольны жизнью с царскими сыновьями. Величие души и истинно царские доблести — вот что должно делать человека достойным звания властелина, а не богатство и высокое происхождение.
А если Сульмон думает, что не может быть царского достоинства без власти и господства, скажите ему от моего имени, что он мог бы получить все это без труда, по собственной воле, оставь он, как и должно было, единственную свою дочь наследницей всего царства. Тогда у него рано или поздно оказался бы такой могущественный зять, какого он только мог себе желать. А достоин ли Оронт царства, мудр он или нет, — на этот счет мне не надо других свидетельств, кроме тех, что дал сам Сульмон, который считал его таковым все время, пока тот был с ним, и всегда предпочитал доверять дела государства именно ему, а не кому-либо другому. И, по-моему, ему было бы лучше взять такого зятя, который знал бы, что получил свое царство от него, чем зятя, который присоединил бы его царство к своему (как это могло случиться, выдай он дочь за сына царя Парфянского).
