хотелось смотреть, как Лазурный разделывает древолазов. Но существо зашагало в сторону леса, и Офелия двинулась следом. Оставив корзину с навозом на краю пастбища, она осторожно побрела по пролеску через высокую траву и колючий кустарник.
Она собиралась ходить в лес чаще, когда жила одна, но не находила на это времени: в поселке всегда хватало работы. А став свидетельницей охоты, она и вовсе расхотела гулять среди высоких деревьев, когда там охотятся существа. Но теперь лес ничем не отличался от других мест, разве что здесь было прохладнее. Существо впереди, высоко задирая ноги, пробиралось через переплетения корней и лиан. Оно вело ее незнакомой дорогой, но, когда они вышли к месту, где Офелия однажды ночевала, она вдруг узнала его, словно это было вчера. Вот поваленное дерево, а вот кривой корень, на который она положила мешок с провизией…
А еще там были существа – почти все, кого она знала. Лазурный в парадной накидке. Буль-цок-кхе. Трое ее детенышей в окружении четырех взрослых, которые растянулись на земле, образовав живой манеж, в котором возились малыши. Завидев Офелию, малыши запищали и, спотыкаясь, ринулись к чьим-то ногам, нетерпеливо привставая на пальцах, которые становились все больше не по дням, а по часам.
Когда Лазурный поприветствовал Офелию, двое других существ скрылись в направлении поселка. В их руках сверкнули длинные ножи. Неужели они задумали резню? Офелия хотела было пойти за ними, но Лазурный удержал ее за руки.
– Ннне упить, – сказал он, словно читая ее мысли. Наверное, понял по ее лицу; человеческая мимика так пластична. – Не упить црукки цы. Ссслетить.
Не убить, а следить, чтобы они не помешали их собранию, которое существа благоразумно устроили вдали от сканирующих устройств и магнитофонов, запрятанных по всему поселку неутомимой Билонг.
Офелия догадалась, что существо, заговорившее с ней на пастбище, должно быть, ждало этой возможности. Хотелось бы знать, как долго, – еще вчера все они были в поселке, – но этот вопрос мог подождать.
Горловой мешок Лазурного вдруг раздулся и запульсировал. Не прошло и минуты, как все существа отбивали пальцами рук и ног сложный ритм; заслышав его, детеныши заметались из одного угла своего манежа в другой, выстукивая маленькими ножками то одну последовательность, то другую. Наконец ритм выровнялся и зазвучал внутри Офелии; она ощутила, как сама невольно начинает притопывать, как ее сердце замедляется и стучит в такт левой руке, что означало согласие.
Внезапно дробь оборвалась, и в наступившей тишине пронзительно зазвучал писк малышей. Офелия протянула к ним руку, и они бросились к ней, принялись облизывать ей запястье и хвататься за нее своими маленькими пальцами, пока еще совсем слабыми по сравнению с пальцами ног, но уже удивительно ловкими. Коготки покалывали ее, как крошечные булавки.
И тут Лазурный заговорил. Офелия не могла поверить своим ушам. Голос его звучал в точности как голос Василя Ликизи, вплоть до акцента и напыщенного тона.
– Решением правительства я уполномочен…
Он замолчал, а потом произнес длинную фразу на своем собственном языке. Офелия выпучила глаза.
– Но ты…
На этот раз он ответил уже знакомым ей голосом, искажая некоторые звуки человеческого языка:
– Корошша копи, та?
Не просто хорошая – лучше некоторых аудиозаписей, которые Офелии доводилось слышать.
– Ты… ты всегда можешь так говорить?
– Нннет. Копить колос – россто. Суи мысссли – аает црукки сссуки.
Офелия не понимала его. Если он с легкостью копирует голос Ликизи вплоть до акцента и интонации, почему же не может произносить слова правильно, когда озвучивает собственные мысли? Впервые ей захотелось спросить о чем-то Билонг – но Билонг рядом не было.
Не дожидаясь, пока она обдумает эту мысль, Лазурный произнес еще одну фразу голосом Киры Стави, затем глухим невыразительным тоном пробубнил слова, которые один из военных инструкторов произносил во встроенный в костюм микрофон. Наконец, он исполнил песню, которую Офелия напевала детенышам, голосом, который, вероятно, принадлежал ей, хотя звучал он более хрипло, старше, чем в ее голове. Она никогда не слышала свой голос в записи. Может быть, он действительно такой, ведь остальных Лазурный скопировал безупречно.
– И ты все понимаешь? – спросила Офелия. – Или просто…
– Та, – ответил он. – Наю сссмысь.
Он понимает смысл слов, но как? Как он может понимать так много, когда она, Офелия, так скудно владеет их языком? Конечно, она знала, что существа быстро учатся, но чтобы насколько… А как же слова Билонг о том, как сложно учить языки, даже человеческие?
– Вы все так можете?
– Се наюц. Ннне се гяурить.
Если все они понимают человеческую речь – разумеется, это невозможно, но если все-таки понимают, если они сами так считают, – то услышанное за последние дни, должно быть, дало им весьма… странное представление о людях.
Офелия села на подушку, которую один из них достал из-за поваленного дерева. Мысли скакали в голове, как детеныши, которые затеяли в манеже игру в салочки. Давно ли они все понимают? Много ли? И почему устроили это собрание именно сейчас? Что они задумали? Чего ожидают от нее?
Один из малышей запищал и попытался вскарабкаться по ноге взрослого, чтобы добраться до Офелии. Буль-цок-кхе подхватила его на руки, лизнула в шею и протянула Офелии. Детеныш лизнул ей запястья и свернулся клубком на коленях.
– Йа, – сказал Лазурный, указывая на себя, – аает цы ясно, то мы хочечь.
Эту фразу Офелия поняла легко; теперь она переводила слова Лазурного почти без запинки, не тратя время на сопоставление звуков с человеческим языком. Они планируют объяснить ей, чего они хотят? Ей и самой больше всего на свете хотелось бы это узнать… а потом можно будет выяснить подробности.
В течение следующих нескольких часов она всего несколько раз просила Лазурного повторить или уточнить сказанное; оказалось, что сочетанием почти человеческого языка и жестов можно передать куда больше абстрактных значений, чем она думала. Какую бы неприязнь ни вызывала у нее команда ученых, ее не оставляла мысль, что они должны быть здесь вместо нее – или вместе с ней. Их образование и опыт пригодились бы там, где у нее возникали трудности. Офелии преподносили знания, ради которых эти люди прилетели, знания, которыми существа (они четко дали это понять) все еще не желали делиться с остальными.
– Вы должны им рассказать, – убеждала Офелия Лазурного. – Они тут… официально.
Как же объяснить, что значит «официально»? Как объяснить, что ее, Офелию, никто слушать не станет, что ее место в самом низу социальной иерархии? Но Лазурный перебил ее: они расскажут ей, и она должна слушать внимательно. Ничего другого ей не оставалось.
Ори
