Вновь разгорелись споры. Пик поддержал Либкнехта. Мюллер стал доказывать, что нужна более тщательная подготовка. Ледебур утверждал, наоборот, что время приспело и тянуть больше нельзя. Глубокой ночью Барт поставил на голосование вопрос о сроке, на котором настаивал Либкнехт. За него проголосовало меньшинство.
Домой Либкнехт возвращался глубоко неудовлетворенный. То, что и самая энергичная группа, старосты, не обладает нужной решимостью, удручало до предела.
Он шел один. Пик повернул в другую сторону. Берлин спал, и какой-то мрачный отпечаток лежал на облике ночного города.
За короткий срок Либкнехт, общаясь с рабочими, пришел к выводу, что они готовы выступить более решительно, чем руководители, но все же тяготеют больше к независимым. Спартаковские группы не стали той притягательной силой, за которой последуют массы. Многое, очень многое упущено за время, что он сидел в крепости. Тем более нужны быстрые, энергичные действия.
Он так мечтал вернуться к семье, к близким, а едва ли провел за эти дни несколько часов с ними. Опять мужественной Соне приходилось нести на себе одной все бремя забот.
Либкнехт шел по ночным улицам. Шаги, гулкие и словно чужие, подчеркивали лишь отчужденность города, который затаился и думал что-то свое.
Как получилось, что семья, такая желанная, когда он был в тюрьме, сулившая ему счастье, отошла в эти дни на десятый план, Либкнехт не мог себе объяснить. Он понимал лишь, что делить себя не умеет и весь без остатка принадлежит восстанию, которое не началось, но должно начаться во что бы ни стало. Должно начаться! — повторял он себе.
На следующий день все возобновилось опять. Прибавилось лишь еще одно обстоятельство: Ледебур привел на заседание Исполкома матроса из Киля. Невысокий, крепко сколоченный, дышащий энергией, тот внес в обсуждение совсем иную струю — не оглядки и осторожности, а решимости и непреклонной веры. Матрос поведал о восстании, вспыхнувшем на флоте. Оно охватило большинство кораблей, стоявших на рейде. Всюду подняты красные флаги.
Горячность, с которой матрос докладывал, подействовала даже на Барта, который еще вчера защищал умеренность.
— Вот теперь-то и надо приняться за подготовку как следует!
— Так назначим точную дату восстания! — потребовал Либкнехт.
— Ваше вчерашнее предложение не прошло, — напомнил Барт.
— Вы видите сами — все переменилось, потому мы и ставим вопрос снова.
Споры не привели бы ни к чему и на этот раз. Но тут еще одно событие произошло: стало известно, что Вальц арестован и на допросе раскрыл планы восстания. Позиция Либкнехта и Пика усилилась; они опять стали доказывать, что, если запоздать, правительство примет свои контрмеры.
Пик предложил начать восстание в ночь на девятое. Хотя настроение старост переменилось, все же Барт и Мюллер стали возражать в один голос.
— Так близко?! Нет, невозможно! Это равносильно тому, чтобы все провалить своими руками!
Ожесточенные споры возобновились. Перешагнуть опасный рубеж старосты не решались, и, сколько Либкнехт и Пик ни склоняли их к тому, что пора перейти наконец к делу, вопрос с места так и не сдвинулся.
III
Придя в свой служебный кабинет, статс-секретарь Шейдеман нашел записку, оставленную ночным дежурным на его столе. Из нее он узнал о мятеже в Киле.
Моряки восставали и в прошлом году, но тогда удалось раздавить движение в зародыше; вожаки того мятежа были расстреляны. На этот раз, судя по тону записки, все выглядело гораздо серьезнее.
Началось с того, что командование ввиду близкой капитуляции решило показать всему миру, что сдаче в плен немецкие моряки предпочтут гибель в открытом бою. Был отдан приказ развести на судах третьей эскадры котлы и готовиться к выходу в море. Этот бой с англичанами, заведомо обреченный, должен был потрясти всех и продемонстрировать воинский дух и мужество немцев.
Но участвовать в безнадежной акции матросы отказались и разводить котлы не стали. В ответ зачинщики были все арестованы и отправлены на берег в тюрьму.
Тогда тысячи моряков, покинув свой корабли, двинулись освобождать товарищей. К ним присоединились солдаты местного гарнизона и рабочие верфей. По пути они захватывали всех встречавшихся офицеров, взяли даже командующего флотом принца Генриха.
Шейдеман тут же передал все Эберту по телефону.
— Мы не имеем права, Фридрих, издали наблюдать за происходящим; необходимо отправить туда своего человека.
— Кого, например? — спросил Эберт.
— Решительного и твердого, который сумел бы взять толпу в свои руки.
— Но его могут до того времени растерзать. Это же чернь, взбунтовавшаяся чернь!
— Фридрих, сейчас не время пугать друг друга, так я считаю, — заметил Шейдеман.
Ответа не последовало.
— Так что же ты предлагаешь? — подождав, спросил Шейдеман.
— Господи, надо подумать сначала! Не могу же я сказать тебе: поезжай ты!
— Так же, как и я не могу предложить тебе этого по вполне понятным причинам.
— Да, нам надо быть здесь, — согласился Эберт.
— Вообще говоря, я бы охотно поехал…
— Но разговор совсем не о том. Просто ты торопишь меня, а мне надо подумать.
На этот раз Шейдеман не стал его торопить; слыша грузное дыхание на другом конце провода, он терпеливо ждал.
— Густава можно было бы, если бы не его любовь к крайностям, — выговорил наконец Эберт.
— Я тоже о нем подумал, но и у меня те же опасения.
— Нет, другого никого не вижу. Его решительность там пригодится.
— Значит, согласовано — он? Переговорю еще с канцлером.
Условились встретиться через час в рейхстаге, в помещении фракции. Придя туда, Шейдеман застал Эберта и Густава Носке. Тем временем стало известно, что офицеры в Киле совершенно деморализованы и не оказывают матросам сопротивления.
— Я полагаю, Густав, — начал Шейдеман, — что Фридрих все тебе уже рассказал? Вот почитай некоторые новые донесения. — И протянул скрепленные сшивателем листы.
Пока Носке, сев у окна, читал, Шейдеман критически разглядывал его: сутул и неуклюж, и эти очки в стальной оправе… фигура не очень-то подходящая; но он все же кряжистый, и желваки, смотрите-ка, играют на лице с диковатой энергией.
— Какое впечатление производят на тебя материалы, Густав?
Носке оторвался от них неохотно, глаза его блеснули зловеще:
— Картина более или менее ясная…
— И довольно мрачная?
Эберт решил не вмешиваться в разговор; сидя за столом, он перекатывал рукой пресс-папье.
— Не мрачнее, чем все остальное, — ответил Носке. — Слишком долго вы с ангельским выражением сидели на пороховой бочке. Такие бочки рано или поздно взрываются.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
