(«гевалдик фаргенигн») [Bergelson 1932: 155]. Мальчик учится подмечать незамысловатые события повседневной жизни, складывать их в памяти – автор это описывает в телесных образах. Память Пенека требует насыщения, «как пустое брюхо обжоры» («ви алейдикнмогн бай а фресерл») [Bergelson 1932:153]. Память здесь облечена плотью, показана как орган человеческого тела: она требует питания. Пища становится ключевым мотивом и в произведениях Горшман и Лесовой. Перемещение памяти из мозга в желудок – характерная снижающая, плотская черта произведений, в которых подчеркнуто то, что жизнь продолжается и в настоящем.
Глубоко телесные восприимчивость и радость Пенека восходят к еврейскому представлению о времени как о чередовании будних дней с Субботами и праздниками. Еврейское время строится не только вокруг скорбного календаря поминовений, но и вокруг этого постоянного круговорота праздничных и рабочих дней. Радость Пенеку дарят не встречи с рекой, лесом или другими элементами мира природы, которые, как правило, описываются как лежащие за границами местечка, и не встречи с неевреями. Источник радости – отец Пенека, в котором воплощено календарное чередование праздничной радости и будничной работы. Бергельсон пишет: «Самый старший в “дому” – с будничной бородой, огромной, темно-серой, почти бедняцкой бородой – а лицо у него праздничное» («Дер элстер ин “хойз” хот а вохедике борд, а хипше, а тункл-гройе – кимат а капцонише борд – ун а понем из бай им а йонтведикс») [Bergelson 1932:6]. Традиционное еврейское чередование будней и праздников Пенек воспринимает по-своему. Восходящий и нисходящий цикл становится частью его собственных эмоциональных и творческих подъемов и спадов:
С гораздо большей силой, чем другие, ощущает он, Пенек, разные времена: случаются целые недели и месяцы, когда, наблюдая за другими людьми, он видит нечто с огромной полнотой, носит внутри себя бессчетные чувства, тогда и самому ему празднично, и жизнь вокруг него абсолютно праздничная, а бывают другие дни, когда он смотрит на людей, смотрит и смотрит, и не видит ничего, и тогда он ощущает с обреченностью свое ничтожество, свою будничную никчемность.
Фил мер ви бай андере зайнен бай им, Пенекн, ди цайтн фаршейдн: фаран ганце вохн ун хадошим, вен, цукукндик зих цу менчн, дерзет эр эпес зейер фил, трогт ин зих инвей-ник он а шир гефилн, денстмол из эр алейн а йонтевдикер ун дос лебн арум им из дурхойс йонтевдик, ун фаран видер тег, вен эр кукт аф менчн, кукт ун кукт ун дерзет горништ, денстмол филт эр мит гефалнкайт зайн ништикайт, зайн вохедикн пуст-ун-пас [Bergelson 1932: 303].
Ощущение Пенеком этих «разных времен» соответствует чередованию будней и праздников[225]. Цикл еврейского времени включает в себя цикл его собственных творческих подъемов и спадов. Когда Пенек ощущает обострение художественного чутья и творческих способностей, чувство это заполняет все вокруг. В приведенном выше абзаце показана взаимосвязь пробуждающегося в авторе дара творческого созидания и дара божественного созидания, который отмечают в Субботу и в праздники, вспоминая о созидании мира Богом. Что важно, Бергельсон в этом фрагменте отказывается от советской модели интеллектуального труда: он не сравнивает радостную творческую деятельность молодого художника с пролетарскими трудовыми буднями. Говоря шире, в романе критикуются традиционные еврейские институты и празднования (так, один из приступов мрачного настроения настигает Пенека в ночь перед еврейским Новым годом); в нем в отрицательном ключе представлена фальшивая набожность богатых семейств, таких как у Пенека, а также безжалостно изображена страшная бедность на задворках местечка. Мирон считает, что автор с самого начала романа отказывается от традиционной библейской канвы, на которой строили свои нарративы классики литературы на идише. Тем не менее у Бергельсона присутствует традиционное чередование праздников и будней – оно выступает для автора в качестве смысловой и связующей канвы. Место (а именно – местечко) дает мальчику особое ощущение времени, не столько его содержания – например, что происходит, кого он видит, – сколько циклического варьирования ощущений от времени: прилив радости, когда он постигает полноту мира (праздник), и отчаяние, когда мир выглядит никчемным (будни).
Если прочитать «На Днепре» в автобиографическом ключе, окажется, что это не просто осуждение местечка и не социалистический роман воспитания с упором на зарождение у героя представлений о классовых различиях. Диалектика йонтевдик/ вохедик (праздничный/будничный), вокруг которой организовано время в местечке, играет определяющую роль в эстетическом воспитании автора. Представление о непрерывном упорядоченном времени, то «пустом», то «наполненном» (говоря словами самого Бергельсона), – это нечто конкретное и уникальное, что герой – ас ним и автор – забирает из местечка во внешний мир.
Ицик Кипнис: местечко как объект желания
В 1967 году редакторы «Советиш хеймланд» отправили Кипнису поздравление с семидесятилетием, в котором восхваляли его за то, что он «остался верен теме местечка, в которое жизнь принесла столько замечательных перемен» [Tsu Itsik Kipnises 70-yorikn iubiley 1967]. Вряд ли этот комплимент пришелся Кипнису по душе, поскольку почти всю его творческую жизнь советские литературные чиновники гнобили его именно за то, что он «оставался верен» местечку и представлению о еврействе, которое плохо увязывалось с советским понятием национальности и с советской моделью дружбы народов. Ицик Кипнис (1896–1974) впервые привлек к себе внимание критики, когда написал роман «Хадошим ун тег» («Месяцы и дни», 1926), лирическую хронику раннего периода своего брака и погрома 1919 года, по ходу которого в Словешне погибли десятки евреев, в том числе и родня его первой жены[226]. Бергельсон видел в Кипнисе реинкарнацию Шолом-Алейхема, но при этом, как и другие писавшие на идише критики, корил его за аполитичность[227]. Доставалось автору и за любовь к местечку как таковую, и за царящую в романе атмосферу, которую критики сочли более уместной для классиков литературы на идише – например, для Абрамовича в 1870-е, чем для советского автора 1920-х годов. В конце 1940-х ситуация накалилась еще сильнее. Кипнис, как Гехт и Альтман, оказался в ГУЛАГе за «антисоветскую националистическую агитацию». В провокационной послевоенной статье «Он хохмес, он хешбойнес» («Без раздумий, без подсчетов»), опубликованной в Лодзи в «Найе лебн» («Новой жизни») в 1947 году, Кипнис пишет, что еврейская звезда должна быть предметом гордости: «Я хочу, чтобы все евреи, которые сейчас ходят по улицам Берлина твердой победной поступью, носили на груди, рядом с орденами и медалями, маленькую славную звезду Давида»[228]. Разумеется, эти слова не встретили теплого приема по ходу послевоенных антиеврейских кампаний. Среди материалов, на основе которых автору выдвинули обвинение, была рукопись, озаглавленная «Ностальгия по детству, по дому», написанная в 1946–1949 годах[229]. Киевский цензор И. Е. Арон пришел к
