Некоторые персонажи-неевреи также владеют идишем: во дворе звучит песня на смеси русского и идиша: «Оцем, дроцем, двадцать восемь, от а зекел бейнер, аз дер тоте кишт ды моме, даф ныт высен кейнер» («Оцем-дроцем, двадцать восемь, вот мешочек с костями, когда папа целует маму, никто не должен знать») [Горенштейн 1988: 131]. Тычки, оплеухи и пинки, которыми сопровождается почти каждая сцена, усиливают эффект от этого языка. Инвективы, как пишет Бахтин, переворачивают существующую иерархию, наводя фокус на тело, процесс еды и питья, телесные болезни, а главное – на низменные телесные функции: дефекацию, тело в момент рождения и смерти. Базарный и карнавальный язык трансформирует организацию пространства по вертикальной оси в организацию по горизонтальной – в горизонтальную линию обыкновенного времени. Речь Рахили воплощает в себе это стремление вниз: тело ее метонимически связывается с ее кухней; план соседа использовать ее кухню вместо «черного хода», чтобы выносить через него помои, отсылает к эротизированно-гротескному образу нижней части тела и продуктов жизнедеятельности.
Бердичев как еврейское пространство говорит на собственном особом языке – низменном идише ругательств и проклятий, который выглядит насмешкой над высокой серьезностью советской иерархической культуры.
В конце пьесы возникает иной взгляд на город. Мальчик Виля, ставший московским писателем, говорит:
Бердичев – это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя… Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей, во время землетрясений или пожаров, когда они строили хижины из обломков разрушенных или сгоревших зданий… То же самое происходит и во время исторических катастроф, когда людям нужно место не для того, чтоб жить, а для того, чтоб выжить… Вся эта уродливая хижина Бердичев человеку, приехавшему из столицы, действительно кажется грудой хлама, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета… [Горенштейн 1988:240].
Образ заплеванных лестниц в «Бердичеве» Горенштейна резонирует с грязными окнами синагоги в «Семье Машбер» Дер Нистера.
Он – Бог скитающийся и изгнанный. Просит немного: не надо ему особой чистоты, простора или воздуха, не надо колонн. Ничего изысканного снаружи. Он лишь просит, чтобы ночью изнутри его дома дрожащий огонек дешевой керосиновой лампы было видно сквозь немытые окна; чтобы было тихо, и сломленный дух мог обрести покой [Der Nister 1948: 32].
У обоих авторов архитектура изгнания состоит из многократно использованных, наскоро слепленных вместе кусков выживания. Оба автора устанавливают связь между еврейской общиной своей эпохи и еврейской политикой тела, преодолевающей временные границы.
Одержимое местечко у Кановича
В произведениях Кановича, написанных после 1970 года – в тот же период, когда создавался «Бердичев» Горенштейна, – неизменно царит атмосфера уныния. Ключевая метафора – кладбище: «Моим государством были местечко и кладбище», – говорит повествователь от первого лица в его трилогии о местечке [Канович 1974: 163]. Канович родился в Литве, в Каунасе в 1929 году, в религиозной семье, изучал в университете литературу, печататься начал в 1940-е годы сразу по-русски и по-литовски. В конце 1980-х он принимал активное участие в жизни литовской еврейской общины и высказывался о будущем евреев в Восточной Европе в откровенно пессимистическом ключе; в 1993-м уехал в Израиль. «Птицы над кладбищем» и «Благослови листья и огонь», первые два тома трилогии, изображают местечко населенным мертвецами.
Герой романа – сирота Даниил, которого воспитывают дед и бабка. Дед занят своими часами: дедушки – хранители времени, которое от них постоянно ускользает. У Бергельсона дедовские часы размечают годовщины смерти, а у Кановича, напротив, часовые механизмы скорее служат символами надежды и упования. Дед не ложится допоздна, разбирает и собирает свои часы, «воскрешая мертвых», как пишет нарратор, доверяя своим часам «тоску по чему-то прошедшему, промелькнувшему, как солнечный луч в пасмурную погоду» [Канович 1974: 52]. Бабушка своего мужа никогда не любила и постоянно ломает починенные им часы.
После смерти бабки и деда Даниила все обитатели местечка – беженец, который занимается починкой часов, парикмахер, музыкант, играющий на свадьбах (он на ночь запирает в шкафу свою скрипку, чтобы она не сбежала поиграть без него), и синагогальный сторож – хотят взять мальчика к себе. Им нужны наследники, не столько для того, чтобы продолжить их труд в будущем, сколько для сохранения воспоминаний. То, что герой является сиротой, делает его хранителем прошлого других людей.
В итоге Даниила усыновляет одноногий кладбищенский сторож, и мальчик вырастает на кладбище. Во втором томе романа жизни в настоящем по большому счету не показано. По ночам сторож видит в огне мертвую жену и детей; даже конь плачет, вспоминая своих бывших владельцев; следуя традиции, мертвые встают из могил, чтобы ночью помолиться в синагоге. Образ местечка как кладбища указывает на его связь с загробным миром. Как пишет Мирон, кладбище считается святым местом не только потому, что там лежат святые люди и заступники, но и потому, что оно связывает живых с будущим пришествием Мессии и воскресением мертвых, странствие которых обратно в Иерусалим начнется от места погребения. В могиле, как пишет Мирон, «открывается подземный коридор, который в итоге должен привести в Эрец-Исроэл и к воскресению» [Miron 1995: 35]. В романе Кановича мертвые наблюдают за тем, как герой учится кататься на коньках, видят, как он влюбляется; он слышит их голоса, перебивающие друг друга – они говорят так же, как говорили при жизни; мертвые отец, дед и бабка всплывают на поверхность его памяти. В последнем томе, где описана нацистская оккупация, мертвая бабушка героя становится его ангелом-хранителем и помогает ему выжить. У Кановича, как и у Кипниса, жизнь местечка продолжается в том числе и на кладбище[236].
Послевоенная повесть Кановича «Парк забытых евреев», опубликованная в 1997 году в русскоязычном журнале «Октябрь» (уже после эмиграции автора в Израиль), возвращает читателя к тем же вопросам о месте и памяти, которые ставились и в более ранних произведениях. Канович спрашивает: кто является хранителем еврейской памяти в постсоветском пространстве? Несколько стариков каждый день встречаются в одном из скверов Вильнюса, чтобы смаковать «самый сладкий и самый горький напиток на свете – воспоминания» [Канович 2007]. Герой, еврей-портной, служивший в годы Второй мировой войны в советской армии, обнаруживает, что время завивается двойной и тройной спиралью, когда мысли его переносятся из одного десятилетия в
