Царь же с досадой сказал себе, что вот приходится разыгрывать комедию. Но ничего не поделаешь, надо выудить все, а руки его окажутся развязанными после того, как ему принесут присягу.
Усадив Бестужева на канапе, царь поглядел внимательно, ожидая ответа на свое предложение «действовать вместе».
— Я готов сказать вам всю правду.
Может быть, хоть этим он восполнит провал на Сенатской?
Николая Павловича внутренне передернуло — этот бунтарь не назвал его величеством.
— Не так-то уж часто царям доводится выслушивать правду, — горько сказал он, — чтобы я от нее отказался. Ты любишь отечество? — внезапно спросил он.
— Конечно.
— А считаешь ли ты, что я могу любить его не меньше твоего?
— Да, ваше величество, — в некотором замешательстве ответил Бестужев.
Николай Павлович с удовлетворением подметил это замешательство мятежника, впервые назвавшего своего монарха подобающим титулом.
— Тогда что же нас разделяет? То, что благо России мы видим по-разному. На Сенатской площади вы жаждали моей гибели.
Бестужев сделал протестующий жест. Царь положил на его рукав пальцы в рыжеватом пушку.
— Не возражай. И я вынужден был прибегнуть к силе оружия, чего вовсе не желал. Но не лучше ли нам попытаться понять друг друга и найти, в чем мы едины, что нас соединяет, а не разъединяет.
«Мы, кажется, недооценили царя», — делая приятное для себя открытие, подумал Бестужев.
— Вы безусловно правы, государь.
— Я готов принять истину, какой бы она ни была. Ты же своей искренностью поможешь и своим товарищам, и отечеству.
— Буду предельно правдив, — Бестужев помолчал. — Для вступления моего в тайное общество были свои резоны. Главный из них: я тяжело переживал упадок российского флота. Корабли гниют на причалах, не выходя в море. Матросов изнуряют на береговых работах. Флотовожди — люди неспособные. Флот сейчас разваливается внутри, хотя и набелен, нарумянен сверху. Петрово детище гибнет…
— Но, Бестужев, — прервал его император, — то, о чем ты говоришь, тревожит верховную власть не менее твоего. Разве запрещено благомыслящим людям критиковать замеченные ошибки? Подавать прожекты?
— К прискорбию, государь, прок от этого бывает невелик. К примеру, лейтенант Торсон подал в министерство весьма дельную записку, но она лежит без движения который год, потому что люди, облеченные монаршим довернем, не желают лишних хлопот. Невольно усомнишься в самой августейшей особе… («Наконец-то ты проговорился», — зло подумал Николай Павлович.) Но не один флот был причиной моих сомнений. По долгу службы мне довелось немало путешествовать по свету… С сокрушением сердечным я видел, что даже в крохотной Голландии, с ее скудной природой, народ живет лучше, нежели российский. В чем причина — спрашивал я себя. И видел один ответ: вольнолюбивые голландцы более двухсот лет назад сбросили с себя иго гишпанской монархии. Мы же, россияне, с иоанновых времен пребываем под гнетом деспотизма. («Вот до чего додумался, мерзавец!» — хотелось крикнуть царю, но он сдержал себя.) Мы надеялись, что если вся гвардия соберется близ Сената и попросит наследника престола даровать законы… В совести своей я думал, что каждый, покуда не дал еще присягу, может изъяснить свои нужды… Соболезнуя сердцем о неустройствах и злоупотреблениях в моем отечестве, я жаждал утешительных перемен. Солдаты, возвратись с поля брани, роптали: «Мы избавили отчизну от тирана Наполеона, а нас опять тиранят дома, навесив прежние вериги». Есть ли что-нибудь гнуснее, государь, крепостного права? Миллионы питателей рода человеческого влачат жалкую участь, подчинены необузданной воле помещиков, власть коих не определена никакой мерой, никаким законом. И разве язва сия не располагает Россию к бедствиям большим, чем всякое иное государство? Обширная страна, обитаемая трудолюбивым, смышленым, сильным народом, коснеет в невежество… Вот зло, государь, чрез истребление коего водворится в отечестве благосостояние.
Бестужев говорил быстро, проникновенно, как о том, что в мыслях выносил и выстрадал.
— Я согласен с тобой, Бестужев, ибо часто сам думал об этом, — снисходительно произнес император. Да, крепостное право есть зло, и я скорблю об этом не менее твоего. Земля принадлежит нам, дворянам, по праву, потому что мы, соль ее, приобрели ее нашей кровью, пролитой за отечество. Но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством — с другой. Этому должно положить конец — здесь ты прав. Но можно ль сказать, что мгновенное уничтожение одного зла не породит зла еще большего? Поручишься ли ты, Бестужев, что такая великая и важная перемена пройдет спокойно, не произведя бедственных и опасных последствий? Что хорошего мы можем ожидать, когда в не столь далекое время французская чернь, несравненно нашей просвещеннее, показала всему свету, до чего дойдет простой народ, если с него сразу снять дотоле державшую в повиновении узду. Не верней ли сказать, что прежде чем предоставить черни свободу, надлежит подготовить ее к тому длительным просвещением? Ведь ложно понятая свобода даст одну лишь пугачевщину.
— Я и мои товарищи — враги пугачевщины, — живо сказал Бестужев. — Мы поднялись не во имя убийств, а во имя права и закона. Мы не допустили чернь вмешиваться в наше предприятие. Но медлить с отменой рабства несравненно опасней, нежели спешить, и пугачевщину верней ждать от промедления. Вы говорили о просвещении, государь. Но разве способен раб воспринять его? Только полная отмена рабства позволит поставить Россию на ту ступень просвещения, на которую она имеет право по своему политическому положению в европейском мире. У нас же рабами можно назвать не только мужиков, но суть все российские сословия, лишенные свободного состояния. Ни один человек не вправе, без воли верховной власти, обсуждать государственные порядки и исправление всякого зла возможно лишь по воле высшего начальства, коя не всегда отнюдь может быть доброй. Вы говорили, государь, и о праве подданных указывать монарху на пороки. Но всякий ли порок верховная власть согласится признать таковым? И если нет, то глас благомыслящего гражданина останется гласом вопиющего в пустыне. Тому недавний пример с Александром Муравьевым, который подал покойному государю записку о пагубности крепостного права, на что тому угодно лишь было сказать, что «дурак мешается не в свое дело». А мало ли примеров расправы с людьми, виновными лишь в том, что они смели прямо говорить то, что думали. Всем памятна история, как сослан был вице-президент Академии художеств Лабзин за то, что противился избранию в почетные члены графа Аракчеева. В России шестьдесят тысяч законов, но служат ли они ко благу людей и для всех ли писаны? Нет, государь, лишь когда установится единый закон, пред которым равны все без изъятия, когда каждый получит право гласно, в печати высказать свое мнение и безбоязненно отстаивать его, тогда токмо появится путь к искоренению главных зол нашей отчизны.
— В твоих словах немало правды, Бестужев, — раздумчиво сказал царь. — Но ваш максимализм нельзя принять. Вы замечаете одно дурное, не видя всего хорошего, сделанного верховной властью для блага России. Вы хотите получить все и сразу. Я тоже стремлюсь к установлению более справедливых порядков, но для этого надобно время. Ежели давать больному лекарство не малыми дозами, то это послужит не исцелению, а смерти. Тем, кто желает блага отечеству, следует помнить, что достичь оного можно только трудом и усердной службой. Если каждый человек станет добросовестно и ревностно исполнять обязанности на месте, куда он поставлен, это лучше, чем все прочее, поможет искоренению зла и воцарению добра.
— На всех должностях, которые мне были доверены, я с наивозможнейшим старанием выполнял возложенные на меня обязанности. Как, впрочем, и все мои товарищи, — сказал Бестужев. — Но одного ревностного труда оказалось недостаточно. Им порочных царедворцев не превратишь в добродетельных, рабство в вольность, а деспотизм в народоправство. Где управляет деспотизм, там законом становится утеснение. Сказывали, что покойный император в парижском салопе мадам Рекамье называл себя республиканцем. С его воцарением связывали большие надежды. На открытии Варшавского сейма он обещал россиянам конституцию. Но надежды очень скоро состарились. Вместо свободы народ получил военные поселения Аракчеева, всякое недовольство действиями коего беспощадно пресекалось. Аракчеевщина ненавистна людям. Нет места, куда б не проник хитрый подсмотр временщика, его железные руки душат все честное… Видя, что все законные пути к поправлению зла закрыты, мы и создали тайное общество, дабы ввести новые порядки. Я участвовал в его действиях и готов отвечать за это. Но, умоляю вас, не повторяйте ошибок вашего брата. Верните людям права истинных граждан, кои суть неотъемлемый дар самой природы, и вы обессмертите свое имя в глазах благодарных граждан.
