Наутро все мои гости пребывали в праздничном настроении. Титус, как всегда, нырял с утеса. Джеймс, обследовав башню и высказав касательно ее ряд исторических соображений, выкупался с башенных ступенек. (Я все еще не прикрепил там веревку, но было время прилива.) Перегрин, полуголый, лежал белой глыбой на солнце и основательно обгорел. Гилберт съездил в деревню и привез целую гору всякой снеди и несколько бутылок виски, которые записал в лавке на мой счет. Потом в деревню съездил Джеймс купить «Таймс» и вернулся с пустыми руками. Все поражались, как я могу жить без последних известий, не знать, «кто умер, кто бастует, кого избили дубинками», как выразился Перри. Он привез с собой транзистор, но я велел ему убрать его подальше.
Джеймс предложил всем вместе поехать в отель «Ворон» посмотреть по телевизору крикетный матч, но Гилберт, вторично отряженный в деревню, на этот раз за мазью от солнечных ожогов для Перегрина, сообщил, что местное телевидение не работает из-за перебоев с электричеством. Гилберт и Титус, дабы пополнить свою капеллу, завербовали Перри, который пел грубым шершавым басом, и отступились от Джеймса, который не мог пропеть ни единой ноты. Я еще с вечера успел предупредить Титуса и Гилберта, чтобы не проболтались Перри о налете Розины. И хорошо, что успел, потому что утром я вообще не был способен мыслить сколько-нибудь разумно. Словно что-то лопнуло у меня в голове, прорвался нарыв в мозгу, если так бывает.
Мое отчаянное состояние было отчасти вызвано присутствием Джеймса, который, подобно магниту, притягивал остальных. Каждый из них по отдельности сообщил мне, до чего ему нравится Джеймс. Они, без сомнения, рассчитывали, что такая информация будет мне приятна. Титус сказал: «Очень странно, у меня такое чувство, точно я его где-то видел, а этого не было, я знаю. Может, я его видел во сне».
А еще меня сводила с ума внезапная перемена в тоне Хартли. В последнее время она хоть и твердила, что ей нужно домой, не вкладывала в эти слова никакого смысла, словно убедилась, что время для этого упущено. Теперь же стала повторять их на полном серьезе и даже приводить почти разумные доводы.
— Я знаю, тебе кажется, что ты ко мне очень добр.
— Добр? Я люблю тебя.
— Я знаю, тебе кажется, что ты хочешь сделать как лучше, и я тебе благодарна.
— Благодарна? Это уже кое-что.
— Но все это чепуха, случайность, проходной эпизод, мы не можем остаться вместе. В этом нет смысла.
— Я тебя люблю, ты меня любишь.
— Да, ты мне небезразличен…
— Не выражайся иносказательно. Ты меня любишь.
— Ну пусть, но это нереально, как во сне, как в сказке. Ведь это было так давно, сейчас это нам только снится.
— Хартли, неужели у тебя нет ощущения настоящего времени, неужели ты не можешь жить в настоящем? Проснись, попробуй!
— Я живу в долгих сроках, не в отдельных настоящих моментах, пойми, я замужем, мне надо возвратиться туда, где я есть. Если ты увезешь меня в Лондон, как сказал, мне придется от тебя сбежать. Ты все портишь, чем дальше, тем больше, не хочешь понять…
— Ну хорошо, ты замужем, и что из этого? Ты никогда не была счастлива.
— Это не важно.
— А по-моему, так очень важно. Не знаю, что может быть важнее.
— А я знаю.
— Ты признала, что любишь меня.
— Любить можно и сон. Ты видишь в этом достаточное основание, чтобы действовать…
— Это и есть основание.
— Нет, потому что это сон. Он соткан из лжи.
— Хартли, у нас есть будущее, а значит, мы можем сделать ложь правдой.
— Мне нужно домой.
— Он тебя убьет.
— Я должна пойти и на это. Другого пути у меня нет.
— Я тебя не пущу.
— Ну пожалуйста…
— А Титус? Он останется у меня. Ты не хочешь остаться с Титусом?
— Чарльз, мне нужно домой.
— Ох, замолчи. Неужели не можешь придумать чего-нибудь получше?
— Себя не пересилишь. Тебе не понять таких людей, как я, как мы, не таких, как ты сам. Ты — как птица, что летает по воздуху, как рыба, что плавает в воде. Ты движешься, ты смотришь туда, сюда, хочешь то того, то этого. А другие живут на земле, и передвигаются еле-еле, и не смотрят…
— Хартли, доверься мне, уедем вместе, я свезу тебя на себе. Ты тоже сможешь двигаться, смотреть по сторонам…
— Мне нужно домой.
Я ушел от нее, запер дверь и выбежал из дому. С одной из ближайших скал я увидел Джеймса, он стоял на мосту над Минновым Котлом. Он помахал мне, окликнул, и я спустился к нему.
— Чарльз, подумай, какая силища заключена в этой воде. Это фантастика, это ужас, верно? — Его голос был еле слышен за ревом водоворота.
— Да.
— Это грандиозно, да, именно грандиозно. Кант оценил бы это. И Леонардо. И Хокусаи.
— Вероятно.
— А птицы… ты только посмотри на этих длинноносых.
— Я думал, это обыкновенные бакланы.
— Нет, длинноносые. Я сегодня видел и клушицу, и сорочая. А в бухте слышал кроншнепов.
— Ты когда уезжаешь?
— Знаешь, твои друзья мне нравятся.
— А ты им.
— Мальчик, по-моему, хороший. — Да…
— Нет, ты посмотри на эту воду, что она выделывает!
Мы двинулись к дому. Подходило время второго завтрака, если для кого-то еще существовали такие условности.
Джеймс привез с собой полную форму для отдыха на море: на нем были очень старые закатанные штаны цвета хаки и чистая, но древняя синяя рубашка навыпуск, незастегнутая, открывающая верхнюю часть его худого, почти безволосого розового тела. На ногах — сандалии, сквозь которые виднелись его тощие белые ступни с цепкими костлявыми пальцами, которые в детстве очень меня занимали. («У Джеймса ноги как руки», — сообщил я однажды матери, словно обнаружив тайное уродство.)
Приближаясь к дому, он сказал:
— Как же ты намерен поступить?
— С чем?
— С ней.
— Не знаю. Ты когда уезжаешь?
— До завтра остаться можно?
— Можно.
Мы вошли в кухню, и я автоматически взял в руки поднос, приготовленный Гилбертом для Хартли. Я отнес его наверх, отпер дверь и, как всегда, поставил поднос на стол.
Она плакала и не сказала мне ни слова.
— Хартли, не убивай меня своим горем. Ты не знаешь, что ты со мной делаешь.
Она не ответила, не пошевелилась, а только плакала, привалясь к стене и глядя перед собой, изредка утирая медленные слезы тыльной стороной руки.
Я посидел с ней молча. Я сидел на стуле и поглядывал по сторонам, как будто столь обыденное занятие могло ее утешить. Заметил пятно сырости на потолке, трещину в одном из стекол длинного окна. Фиолетовый пух на полу — наверно, из какого-нибудь кресла миссис Чорни. Наконец я встал, легонько коснулся ее плеча и ушел. При мне она есть отказывалась. Дверь я запер.
Когда я вернулся в кухню, они все четверо стояли вокруг стола, на котором Гилберт расположил завтрак — ветчину и язык с салатом из зелени и молодой картошкой и крутые яйца для Джеймса. Их еда меня теперь, конечно, совсем не интересовала, да и вообще аппетит у меня почти пропал. Под краном студились две откупоренные бутылки белого вина. Перегрин, в одетом виде выглядевший куда пристойнее, пил виски и слушал по транзистору матч. Когда я вошел, наступило молчание. Перри выключил радио. Все словно чего-то ждали.
Я налил себе бокал вина и подцепил на вилку кусок ветчины.
— Продолжайте, не стесняйтесь. Я поем на воздухе.
— Не уходи, мы хотим с тобой поговорить, — сказал Перегрин.
— А я не хочу с вами говорить.
— Мы хотим тебе помочь, — сказал Гилберт.
— Да ну вас к черту.
— Подожди, пожалуйста, минутку, — сказал Джеймс. — Титус хотел тебе что-то сказать. Ведь правда, Титус?
Титус, весь красный, промямлил, не глядя на меня:
— По-моему, вы должны отпустить мою мать домой.
— Ее дом здесь.
— Но право же, дружище… — начал Перегрин. — Я не нуждаюсь в ваших советах. Я вас сюда не звал.
Джеймс сел, остальные тоже. Я остался стоять.
— Мы не хотим вмешиваться, — сказал Джеймс.
— Ну и не надо.
— И не хотим докучать тебе советами. Мы эту ситуацию не понимаем, что вполне естественно. Но мне кажется, что ты и сам ее не совсем понимаешь. Мы не хотим тебя уговаривать…
— Тогда зачем вы настроили Титуса сказать то, что он сейчас сказал?
— Чтобы ты услышал определенное мнение. Титус так считает, но боялся тебе сказать.
— Вздор.
— Тебе предстоит трудное и, сколько я понимаю, безотлагательное решение. Если б ты согласился с нами поговорить, мы бы помогли тебе принять это решение разумно, и не только принять, но и выполнить. Ты не можешь не видеть, что тебе нужна помощь.
— Мне нужен шофер, а больше ничего.
— Тебе нужна поддержка. Я — твой единственный родственник. Гилберт и Перегрин — твои близкие друзья.
— Ничего подобного.
— Титус говорит, что ты для него как отец.
