– А мы уж и не чаяли, – обрадовался он, горячо дохнув мне в макушку и тут же отстранил, посмотреть, а точно ли я Маришка Лапоткова, а ну как Фроську тискает. Наверное, вид у меня был еще тот, поскольку, собравшись сверлить меня орлиным взором, он тут же расхохотался, а я подивилась: насколько мужику к лицу сажа – серые глаза, казалось, просто огнем горят, и оторваться невозможно, аж дух захватывает. Где же, черт возьми, златоградец? На него бы глянуть. Но тот, скорей всего, уже личико умывает, придет весь из себя улыбающийся, чистенький, покажет крохотную дырочку на груди и будет всем рассказывать, как героически помогал мне Фроську умерщвлять. Надеюсь, Зюка его самого не порубила в капусту, а то, может, это она меня аккуратно в Илиодоров кафтанчик заворачивала? Заботливая.
Я не успела додумать до конца, как оказалась в центре гомонящего урагана, запоздало поняв, что под сажей и кровавой коростой не узнала стоящих вокруг кузнеца Серьгу, Селуяна, Васька-царька, белозубо улыбающегося мне и щеголявшего теперь не только повязкой на боку, но еще и перемотанной рукой и разбитым лбом. Сашко Скорохват чуть не на плечи мне вскочил. Изодранный был от рук до макушки, словно его в мешке с кошками держали, но радостный. Я спохватилась:
– Сашко, царек, а вы здесь как?
Я запрыгала, стараясь за их спинами разглядеть бабулю, на крайний случай кого-нибудь из тетушек – Рогнеду или Августу, но увидела только Митяя, который смущенно раздвинул толпу плечом и, оторвав меня от земли, как Мытный, тоже что-то побубукал в темечко. Я похолодела, подумав: а ну как он меня чмокнет прилюдно? Но воспитанный Кожемяка вольностей себе не позволил, а только гудел невнятно, как пчелиный улей, всем видом показывая, что теперь я его безраздельно. Пришлось вырываться с криками:
– А где Ланка? Покажите мне Ланку!
И мне ее показали, буквально как показывают приезжему какую-нибудь местную диковинку. Она лежала через три двора, рядом с Августой, Рогнедой и бабулей. Не жалея, накидали прямо на пол перин, а их уложили сверху, при этом какой-то шутник еще и догадался сложить им руки на груди. Я вошла, и у меня ноги подкосились, и тут же со всех сторон полетели звонкие оплеухи. Семка и Пантелеймон взвыли и вылетели из комнаты. Серьга и Сашко ринулись было исправлять, но сами быстро вошли в смущение, потому что как ни положи руки ведьмам – все какая-то глупость получается.
– Что ж они такие безвольные-то у вас? – испугалась я.
Лана на фоне бледных архиведьм и бабули выглядела как ветеран чудом спасшейся армии. Ее, конечно, оттерли и переодели, но все равно казалось, что сестрицу перед этим жевали, сплевывали, а потом снова пробовали на зуб, еще и занеся какую-то заразу, потому что не может нормальный человек выглядеть зеленовато-желтым.
– Чего это с ними? – Я решительно взялась за врачебный осмотр, понимая, что лекарей, кроме меня, в Вершинине не имелось.
Надя Беленькая ворвалась с улицы, радостно охая, при этом единственным препятствием, которое не слетело с ее дороги, оказался кузнец. Наверное, они и от нечисти вдвоем отбивались – он бил, а она оттаскивала, а как уставали, так менялись.
– Маришечка! – в очередной раз потрясли мною в воздухе. – Ты не волнуйся, я все сделала: раны почистила и дала им сонного отвара.
– Зачем?
– Да уж больно они тут буйствовали, – похлопала глазами Надя, – давай порчу выжигать, трупы таскать… Самих от усталости шатает, глаза огнем горят, как при нервной лихорадке. Народ пугался, за умертвия принимал. Вот я и решила, от греха подальше, чтобы их на вилы не подняли.
– Это ты молодец, – похлопала я Беленькую по ручке. – А что дом Силантия не отстояли?
– Не-э, – замотала она головой, – это мы сами его подожгли. Снесли туда покойников со всей улицы и там сожгли. Накопитель-то, златоградцем сделанный, так молниями шфыркал всю ночь, что куда там грозе. Поубивало нежити без счету, Силантий сказал: жить в доме не будет. Там же ступить было некуда, словно что их силой во двор тянуло. Хоть Громовиком убитые и считаются чистыми, а все одно, – передернула она плечами. – И мой сожжем, жить в нем уже никак нельзя. Только вот черта вашего оттуда вызволим и сожжем.
– Пантерий! – вспомнила я. – А что с ним?
– У-у, – погрустнела Беленькая, – совсем плохой, плачет, кается, в грудь себя бьет, ужасы рассказывает. – Она придвинулась поближе, поведав доверительным шепотом: – Говорит, дракону Архонту хвост паклей обмотал и поджег – делал из него Огнезмия. Врет, поди, не живут столько черти.
– Ясно, – зауважала я Пантерия, не став объяснять, что под действием плакуна нечисть не врет, а только слезливо кается.
Сама я в это время смотрела на Рогнеду – больно мне не нравились цвет ее губ и бледность. Голову готова положить, что у нее сегодня сердечный приступ был. Да и у бабули сердце не каменное, тоже вон и синюшность нехорошая, и черные круги под глазами. На Августу я вообще смотреть не решалась – не узнавала: на вид здоровая, но как чужая, старуха столетняя – седые космы, глаза запали, а нос, наоборот, словно длиннее стал. Думаю, аукнется нам всем еще эта победа.
Народ, терпеливо молчавший, пока я ползала вокруг безмолвных героинь, надвинулся на меня сразу, как только я отряхнула коленки.
– Ну и где Фроська? – озвучил мучивший всех вопрос боярин. С Васьком, как я поняла, у них было временное перемирие – вор делал вид, что он простой гражданин, а Адриан Якимович делал вид, что верит.
Я немного растерялась, поняла, что Илиодора и Зюки еще не было, и поспешила всех заверить, что вряд ли она вернется. У меня стали выпытывать подробности.
От рвавшихся посмотреть, а то и плюнуть на тело Подаренки отбоя не было, да вот беда – я смутно представляла, где именно ее искать, в чем честно призналась. Пришлось добровольцам делиться надвое – одни отправились плутать по лесам в надежде отыскать по моим приметам поляну и бездыханное тело на ней, другие – наводить порядок в поселке. Меня ж оставили смотреть в глаза вершининцам и доказывать, что все, что мы тут натворили, это для их же пользы. Угрюмые жители не верили, во всяком случае бурной благодарности я так и не дождалась. А после обеда все стало еще хуже.
На той тропке, что вела к златоградскому тракту, показался небольшой отряд с Гаврилой Спиридоновичем во главе. Люб был людям Серебрянский князь. С детства Гаврила Спиридонович был спокоен и рассудителен, словно староста какой-нибудь махонькой деревеньки. Еще будучи бутузом, выйдет, бывало, во двор, встанет на крыльце и давай кур пересчитывать, а потом птичницам допрос, куда, мол, Хохлатка делась или, скажем, почему в сырых яйцах недобор, он ведь точно знает, сколько куры в день приносят, стало быть, воровство. Старики посмеивались, одобрительно меж собой толкуя, что вот подрастет Гаврила – будет у Серебрянска хозяин не чета прочим, которые только и горазды деньги по столицам проматывать. Так и вышло – заняв место отца, юный серебрянский владетель только дважды и съездил в Княжев. Первый раз – сообщить, что батюшка скончался, а второй – когда с боровчанами судился из-за межей. Налоги Гаврила Спиридоныч платил исправно, в политику не лез, считая ее делом гиблым, чурался каких-либо союзов и благодетелей, всем говоря, что надеется единственно на милость Великого Князя да Пречистой Девы и в других покровителях не нуждается. И вот, надо же, политика сама пришла к нему. Правильно говорят: сколько бы карась ни прятался, а со щукой все равно переведается.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
