class="p1">Почему же коллективность, как таковая, не может сама из себя и через себя создать чего-либо реформирующего в смысле добра? Потому, что она, как полипообразное существо, не имеет индивидуальности и потому, что род, как в добре, так и в зле, всегда стоит ниже индивидуума, который в обоих отношениях обладает более высокими, чем у коллективности, чеканом и резкостью черт! Всякая организация достигает вершины и осуществляется через индивидуальные типы. Это справедливо по отношению к организации как добра, так и зла. Коллективность же, лишенная вершины и головы, всегда бывает лишь на половину организована. Она старается только увековечить свои дурные привычки и свою старину, возводя в принцип свое тупое полипообразное сожительство. И социалистическое государство демагогов не сводится ни к чему другому. Оно – лишь реакция народного невежества и массовой испорченности против всего индивидуально-высшего, что когда-либо действительно могло бы помочь. Государственное чудовище будущего есть только преувеличенное распространение на все вредной и порабощающей государственной формы, которое имело уже место в истории. Такое сверхгосударство кастрировало бы всякую индивидуальную жизнь и оставило бы только импотентное множество, которое было бы хуже, чем животная стадность. Итак, чтобы покончить с социалистическим фарсом, нужно ближе познакомиться с невольным виновником всей этой стряпни – государством и научиться правильно оценивать его исторические поварские приемы.
3. Государство есть и остается насильственным учреждением. Единственно лишь по отношению к преступлению может быть оправдано его обороняющее или отмщающее противодействие насилию, да и то, если оно исходит прямо от обиженной личности или по её ясно выраженному или предполагаемому поручению. В остальных отношениях государство может быть невинным союзом, но тогда оно должно перестать быть насильственным учреждением. Последнее не может быть принимаемо за действительное право и не должно быть им. Как ни мало оснований ожидать, что во времена, которые можно предвидеть, мы освободимся хотя бы только от самого грубого насилия государства, все же мы не должны присоединять к этому, по крайней мере, идейного признания такого насилия.
Религиозное насилие не существует уже там, где отдельное лицо может выступить из так называемой церкви и где новорожденные не передаются ей насильственно. Однако нынешний мир весьма хорошо мыслится без церкви, но не столь хорошо – без государства. Исторические отношения стали причиной таких уклонений от первоначальной свободы и причиной настолько вкоренившихся рабских обычаев, что из этого запутанного клубка не выйдешь без переходных средств. Тем не менее можно говорить, до некоторой степени, и о выходе из государства, а именно поскольку возможна эмиграция. Подобный выход из государства мог бы стать полным, если бы он не имел последствием вступление в другое государство. К несчастью, наш земной шар всюду покрыт государствами, хотя часто лишь вследствие произвольнейших фикций так называемого международного права. Не превращенной в государство земли, которая была бы доступна и где отдельный человек мог бы жить самостоятельно, – такой земли больше не имеется. Поэтому если человек сбрасывает с себя одно государственное иго, он должен, поиепз ѵоиепз, взять на свои плечи другое. И потому выход из данного государства отнюдь не является освобождением от государства вообще. Даже как чужестранец и, так сказать, по праву чужестранца не может никто достигнуть чего-либо подобного; ибо какая-нибудь юрисдикция всегда висит над его головой.
Итак, в нынешнем мире нет убежища без господ. Поэтому практическим вопросом может быть только вопрос о возможно большем ограничении насилия; ибо стряхнуть с себя государство в его целом, со всей его сетью насилия, в тех его формах, какие можно предвидеть, еще нельзя. Но, конечно, можно поставить границы насильственной власти государства, и, кроме того, ей можно дать отрицательное направление, посредством которого она сама будет уничтожать другое, подчиненное ей, коллективное насилие.
Первое главное ограничение есть ограничение относительно частной области. В известной мере должна существовать подлинно суверенная собственность, к которой не может прикасаться никакое государственное принуждение. Как далеко это должно простираться, конечно, трудно определить в каждом отдельном случае. Но остается бесспорным тот общий принцип, что отдельная личность должна обладать частями природы, которыми она и пользуется для самостоятельного хозяйственного употребления и для свободного существования. Фикции о государственной земельной собственности и о торговле государства земельными угодьями представляют собой нечто весьма вредное. Этими фикциями увеличивается та ложная видимость, что будто бы личная собственность должна выводиться из государства и что будто бы существует двойственное право распоряжения землей и почвой. На самом же деле только суверенная личная собственность может мыслиться, как нечто первоначальное и непосредственное. Владение, которое не выходит за пределы потребления личности, должно уважаться во всем мире, и оно становится законной собственностью не только вследствие такого уважения.
Точно так же брак и семья с самого начала являются, в сущности, суверенными вещами, и вмешательство в них государства еще более противоестественно и недопустимо, чем вмешательство его в сферу собственности. Государство в форме разбойничьей банды рыцарей искусственно и противно всякому праву создало ту так называемую собственность, которую мы называем насильственной собственностью. Но по отношению к браку и семье государству еще нигде в мире не удалось сделать чего-либо аналогичного, ибо продукты религионизма, или, точнее говоря, утверждение и нормирование полигамии, не относятся к специфической области государства. Конечно, государство смогло пожаловать наследственные роды в самых различных странах правами управления и, таким образом, простые фамилии превратить в династии. Но подобные вещи относятся только к небольшому числу случаев, и общее семейное право этим не было извращено.
В новое время растет тенденция удостоить самого интимного государственного вмешательства в самые недра семьи, а именно воспитание и образование детей. Недостаточно того, что школьное принуждение все больше и больше возвеличивается в качестве культурного фактора; к нему должно присоединиться еще дополнительное принуждение семьи в смысле её воздействия на детей. Это воздействие должно быть совершенно подчинено школе, а в случае конфликта будет иметь место отнятие детей от родителей и исправительное воспитание их государством. Отсюда можно видеть, куда, в конце концов, ведет школьное принуждение и в какой степени оно еще более невыносимо, нежели милитаристское военное принуждение. Именно Пруссия ускорила здесь расцвет «культуры». Чтобы выйти из такого дурного положения, недостаточно уже просто устранить школьное принуждение. Преподавание и обучение должны быть решительно освобождены от всякой официальной компетенции, как со стороны государства, так и со стороны общин и, поскольку ими интересуются частные лица, предоставлены частным лицам. Разумеется, здесь надо позаботиться о том, чтобы после уничтожения государственного господства над школой она не подпала власти каких-либо других коллективностей, особенно коллективностей религиозного характера, или, если она где-нибудь уже находится во власти таких коллективностей, то чтобы они не удерживали за собой эту власть
