В ту ночь допахивали последний клин около старой заимки. Уже с вечера стало натягивать, на западе потемнело, солнце село за тучу. И долго во мраке с громким граем носились над пашнею грачи. А когда плотные тучи обложили все небо и оно стало черным, на горизонте слилось с землею, — оттуда, из-за горизонта, донеслось глухое угрюмое ворчанье.
— Бу-бу-бу-бу! — кругло покатилось над степью.
А дальше я уже ничего не видел и не слышал. Федор Михайлович завел трактор, и я побежал впереди с фонарем, ощущая прямо над собою тяжелый, обвальный рокот мотора, будто с треском рушилось что-то вверху, горячими комьями валилось мне на голову и плечи. И, беспрестанно оглядываясь, я со страхом думал только о том, чтобы не оступиться, не упасть под колеса.
Потом сверху посыпало холодным, приятно освежило потную спину, легче стало дышать. Начался дождик, пока что редкий, но спорый. Трактор остановился, затих, и в наступившей тишине стало слышно, как пшикают дождевые капли на раскаленных частях обнаженного мотора. Я подошел с фонарем ближе. Федор Михайлович как-то неуклюже осел на своей жестяной в дырках беседке, потом сполз на землю. Но не побежал, как всегда, вокруг трактора, разминая затекшие ноги, а опустился прямо на комкастую мокрую пашню.
Дождь припустил пуще, напористей. Но капли с влажным шорохом ухолили в иссохшую пашню, как в песок.
— Прямо аж всхлипывает… Землица-то, — тихо, отрывисто сказал Федор Михаилович, — как малое дите возле маткиной груди…
Вдруг небо вспыхнуло синим огнем, из темноты на мгновение выскочил черный скелет трактора, далеко озарилась пустынная степь и низко над нею прокатился длинный гром. Холодные струи дождя хлестанули с новой силой.
— Давай сюда, — позвал Федор Михайлович и сам пополз под трактор. Когда я затиснулся между огромными задними колесами, то при желтом свете своего фонаря увидел, что бригадир как-то весь обмяк, будто тело его потеряло внутреннюю опору. Он распластался на земле и хрипло, часто дышал.
— Вам плохо? — испуганно спросил я.
Он не отозвался. Холодом опахнуло у меня в груди, я вылез из-под трактора, огляделся. В сплошной черноте ночи чуть виднелись далекие огни деревни. Что это мама замешкалась дома? Что делать? Я вернулся, привязал фонарь под капотом выше, чтобы виден был издали. Федор Михайлович лежал без движения, тяжело дышал. Я побежал на спасительные огни деревни. Степь теперь беспрестанно озарялась голубыми судорожными сполохами, да и без этого дорога хорошо угадывалась: она шла вдоль вспаханной полосы.
С матерью столкнулся у самой деревенской околицы.
— Как мое сердце чуяло! — закричала она, узнав о несчастье. — Беги, запрягай лошадь! Скорее, сынок!
Дождь сек холодными хлесткими струями, когда ехал я обратно. Одежонка на мне промокла до нитки, но холода не чувствовал. Я гнал лошадь наметом, шмотья грязи летели из-под копыт, попадали мне на грудь, в лицо. Телегу бросало на ухабах, она грохотала, готовая развалиться вдребезги. Похоже, гроза уходила все дальше, но гром рычал по-прежнему грозно, раскатисто, и степь озарялась бледно-голубым мертвым светом.
Трактор, подсвеченный снизу фонарем, показался издали допотопным зверем, припавшим на передние лапы, изготовившимся к прыжку. Не доезжая, я привязал коня за придорожный куст ракитника, подошел ближе. Сгорбившись, мама сидела под трактором. Рядом, навзничь, лежал Федор Михайлович. Голова его была на маминых коленях. Из-под стеганки слабо белел ворот рубахи, а обожженное на войне лицо показалось черным, как земля. И оно было совсем неподвижным. Мама тихонько раскачивалась взад-вперед и что-то говорила, говорила, наклоняясь к этому страшному лицу.
— Не уходи, — расслышал я, — пожалей… Не умирай, ради бога…
Полыхнула далекая молния. Угрюмый низкий гром снова нарушил великое безмолвие степи. Я почувствовал, как содрогнулась под ногами земля. А капли дождя катились по лицу, холодили щеки, попадали на губы. Они были соленые.
Часть III
НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
Глaва 1
ПЕРВЫЙ СНЕГ
1
Истинную правду в народе говорят: где тонко — там и рвется.
В сорок седьмом году, незадолго до покрова, волк задрал нашу корову Милку.
В эту глухую пору предзимья, когда умирает природа, готовясь надеть белый саван снегов, и все живое в ней или прячется под землю, впадая в спячку, или спешно, с тоскливыми криками улетает в теплые края, — в эту суровую пору что-то непонятное, даже страшное творится с домашними животными. Они словно дичают, становятся безумными: иные быки и коровы, исходя дурным ревом, убегают из дома далеко в степи и рыскают там сутками, дико ворочая закровенелыми глазами, позабыв уютные и сытые домашние стойла. Да что там коровы! Домовитые свиньи, по-монашески смирные овцы и те начинают бунтовать: шарахаются от человека и рвутся на волю, ломая загородки, а гуси, заслыша в небе призывный клик своих диких предков, тоже поднимают на крыло отяжелевшие зобастые тела и с заполошными криками летят над избами, за поскотину, в степь — летят, летят вослед дикой стае, пока у иного не разорвется ожиревшее сердце…
Вот в эту пору и убежала в степь наша корова Милка. Мы искали ее целую неделю. Мама и бабушка Федора ходили пешком, я ездил верхом на лошади. Сначала побывал в ближайших селах — не прибилась ли к чужому табуну? Потом съездил на Шайдошские согры, — может, врюхалась где в болотину? А Милку нашел случайно дед Тимофей Малыхин. Вернее, рожки да ножки от нее. Ездил за сеном и наткнулся на разорванную волком коровенку.
— По следу судить — матерый зверюга! — рассказывал дед. — Лапищи — в мужичью ладонь. И видать, что хромой: задней левой ногою тока ямки делат, будто культя у него деревянная…
Утром мы с дядей Лешей съездили на то место. Но прошел ночью дождь, и волчьи следы замыло. А от нашей Милки остались лишь голова да плохо обглоданный скелет с бурыми клочьями мяса на сахарно-белых ребрах.
Об этом хромом волке, о его хитрости и коварстве, в округе ходили легенды. Наш бессменный пастух дядя Триша видел его однажды.
— Здоров, чертяка! Чуть не с годовалого телка! — восхищался пастух. — Выскочил из кустов по другую от меня сторону табуна, поймал овцу, перехватил ей глотку, вскинул себе на загорбок, будто мешок с картохами, — и айда опять в кусты. Да овца-то тяжелая попалась, суягная, а тут и я вершни на коне подоспел. Ору, что есть мочи, дубиной махаю, а он остановился, этак спокойно положил на землю овечку и глядит на меня, как я беснуюсь перед ним. Потом оскалился, навроде смешно ему, и помаленьку потрусил в кусты…
2
Остались мы без коровы. Впервые за все военные и послевоенные годы.
— Што же теперяча будем делать без кормилицы-то нашей?! — причитала мама. — Хоть живьем в могилу закапывайся…
Я понимал: мать ничего не преувеличивала. Хоть прошло два года, как закончилась война, а жить было так же бедно, в колхозе на трудодни по-прежнему ничего не давали, и вся надежда была на картошку да молоко. А у матери нас четверо, мне, самому старшему, четырнадцать лет, за мною — лесенкой — Петька, Танька, Колька… Небось запричитаешь.
Да и в молоке ли только дело? Корова была для нас, как и для большинства других семей в нашей деревне, основной тягловой силою. Милку мы запрягали в маленькую телегу, сделанную дядей Лешей, и возили на ней сено, дрова, кизяки, картошку, а весной, объединившись с соседями, пахали и боронили на коровах свои огороды.
И вот — Милки не стало, а вместе с ней погасли последние искорки надежды на лучшую жизнь. Впереди мерещилась огромная и стылая, с ледяными бельмастыми зенками, лохматая от инея, голодная зима.
Как-то вечером к нам на совет собрались родные и просто соседи, близкие. Сидели, пили пустой чай, заваренный сушеной морковкой, неторопливо переговаривались.
— Без коровы в зиму итить нельзя, — убеждала бабушка Федора, будто ей кто-то перечил. — Как без молока, вы што? Опять же, если счас не купить, весной, на траву, oне будут в полтора раза дороже.
Надо сказать, что к этому времени кое-что уже было намечено: бабушка Федора отдавала нам бычка, которого планировалось зарезать к зиме на мясо, а дальняя наша родственница Степанида Глухова из поселка Липокурово соглашалась отдать за бычка первотелку и просила в придачу полторы тысячи рублей. Все деньги нужны ей были срочно: выдавала замуж дочь. И вот теперь решался вопрос: где взять такую огромную сумму.
— Можа, в колхозной конторе дадут маленько? — неуверенно высказался дед Тимофей Малыхин.
— И то правда, Марьюшка! — оживилась бабушка Федора, обращаясь к маме. — Сходи к председателю, в лоб не ударит.
— Вряд ли там чего отколупнется, колхоз наш опять в должниках у государства.
