И снова жизнь налаживаться стала, да пришел Колчак. Адмирал завернул круто: для исполнения своей армии потребовал молодых парней, нужны были ему и добрые лошади, и фураж для них, и хлебушко для солдат. Много чего потребовалось верховному правителю! И засвистели по деревням плетки да шомпола, а где и виселицы стали корячиться у сельских околиц… И в этом был главный просчет Колчака. Привык он непокорному крестьянину, как норовистой лошади, губу крутить, — этим и осаждал, и умирял излишний пыл. Повсеместно так делал, а в Сибири не вышло: просчитался. Не учел, что сибирский мужик, гордый и вольнолюбивый, никогда не знал крепостного права, помещиков, плеток и шомполов. «Ах, тудыт твою!» — говорил он и со злостью шмякал шапкой о землю, потом отыскивал охотничью берданку, засовывал топор за цветастую чалдонскую опояску и уходил в партизаны.
Смутное, суровое было времечко! И легче других жилось тому, кому терять было нечего. Силиверсту же снова было что терять, а потому скоренько пришили ему не то укрывательство, не то связь с партизанами и по этой причине отняли всех лошадей, выгребли хлеб, о заодним увели со двора коровушек…
Но воистину неистребимо было корепановское трудолюбие и страсть к обогащению! Не успели выпнуть из Сибири Колчака, как Силиверст, поверженный и растоптанный в прах, стал снова подниматься, подобно сказочному богатырю. Дни и ночи, дни и ночи, — на пахоте, на севе, на жатве, на покосном лугу, — деревенели от кровавых мозолей руки, расползались сопревшие от пота рубахи… и ко времени раскулачивания у Корепанова было уже что раскулачивать. Снова были и хлебец, и скот, и разный инвентарь. Все это у него, конечно, отобрали, а самого с семьею хотели сослать на север вместо с другими кулаками-мироедами, да вспомнили опять: своим тяжким трудом Силиверст добро наживал, никого не притеснял и не заставлял на себя работать. Как тут быть? Решили на север не ссылать, но и в колхоз не приняли, а выделили хромую лошаденку и наложили как на единоличника огромный налог.
Вот тут-то покряхтел наш Силиверстушка! Земли — клочок, сенокосов — пятачок, а надо и хлеб сдавать, и мясо, и молоко, и шерсть, и яйца… Вот попробуй-ка теперь разбогатей! Раз и навсегда решили вышибить из человека кулацкий дух.
А тут — одно к одному: жена умерла, говорят, надорвалась на непосильных работах, а подросшие ребята стали расползаться кто куда, не выдержав отцовского гнета и позорной его кулацкой клички.
Остался Силиверст один как перст. Но странное дело: не надломился, не пал духом. Одному богу известно, как он выкручивался, — по зернышку собирал, по капельке, сам недоедал, но налоги старался платить исправно.
Уже перед самой войною смилостивились: приняли старика в колхоз. Работал он не в нашей, а в соседней бригаде, и я слышал — работал хорошо. После войны его даже бригадиром хотели назначить, но, говорят, осталась в нем прежняя червоточинка, за которую давным-давно еще был прозван он Кротом. Как ни зажимали колхозников, в какие жесткие рамки их ни ставили, дед Силиверст все равно находил отдушину для обогащения.
— Прямо как мячик, язви его в душу-то! — рассказывала о старике всезнающая бабушка Федора. — Чем шибче его бьют, тем выше он скачет. И так — всю жисть… Одно время совсем стало невмоготу скотину держать — налогами задавили. Мясо отдай, молоко отдай, шерсть отдай, даже шкуру и ту отдай. Дак а себе-то чего остается? На шута ее тогда и скотину держать. Мно-огие под корень личный скот извели, а Силиверст што удумал. Взял да и расплодил кроликов. Ага. Сотни три. Вот уполномоченные да налоговые агенты и забегали вокруг него: вроде бы надо старика окоротить, а не могут. Нигде не прописано, штобы на кроликов налог налагать. Дак, сказывают, аж, бедные, в Москву запрос делали, а все ж таки кролов Корепанову держать запретили…
Вот к нему-то, к Силиверсту Корепанову, и отправились мы с матерью в то утро — попытать счастья. Старик жил на отшибе, около соленого озера. Его подворье было обнесено высоким сплошным частоколом, за которым виднелась приземистая саманная изба. Все надворные постройки были тоже слеплены из самана.
— Хоромы-то по виду не больно богаты, — сказала мать.
— Крот — он и есть крот, ему в земле жить положено, — сострил я.
Вообще я в то утро храбрился и даже чувствовал себя по отношению к матери покровительственно: это ведь я убедил ее пойти к старику. Осторожно открыл калитку. Как и следовало ожидать, нам навстречу, гремя цепью, рванулся огромный пес-волкодав, но до дощатой дорожки, ведущей к избяному крыльцу, не достал, — зависнув на укороченном поводе, задохнулся в бешеном лае. И в то же мгновение во дворе поднялась целая буря: закудахтали всполошенные куры, заорали утки, бросились врассыпную гуси. Поднялась пыль, закружились перья.
— Вот это — да-а! — восхитилась мать. — Целая птицеферма.
Мы опасливо, боком прошли к крылечку — я впереди, мама за мною. Я открыл дверь и отскочил в сторону, а мама аж присела с перепугу. Из темных сеней навстречу нам кинулась какая-то образина, не то зверь, не то птица, величиною с добрую овцу, но с крохотной головкой на длинной и тонкой шее. Чудище взлаяло по-собачьи и задергало головкой, как змея, готовая ужалить. Но в это время открылась избяная дверь, в сенцы шустро выбежал маленький старичок и ногой толкнул образину в темный угол.
— У-у, вражина! — сказал он. — Индюк это. Проходите.
Такого чудища до этого нам с матерью видеть не приходилось. Вслед за хозяином мы прошли в избу.
— Дерется, змей полосатый, птицу гоняет. Особливо пошто-то не любит уток, — пояснял дед Силиверст, — вот я его в сенцах и запер. Да вы садитесь…
Он поискал глазами, куда бы нас посадить, но лавка у стены и все табуретки были заставлены какими-то ведрами, горшками, чугунками. И вообще, с первого взгляда я понял: в избе, как говорится, черт ногу сломает. Все было разбросано, будто подавно здесь проходил погром. На полу сор, на столе грязь, а на бесчисленных горшках, кувшинах, кастрюлях даже куриный помет, — видать, куры бывают здесь нередкими гостями.
Наконец старик освободил для нас две табуретки, а сам приткнулся на краешек лавки. Был он неопрятный, как и его жилище. В засаленном, неумело залатанном пиджаке, в таких же штанах, а рубаха потеряла цвет или от старости, или от грязи. И не поверишь, что у такого хозяина водятся деньги. Сам же Силиверст казался стариком еще крепким, — какой-то весь из костей и сухожилий. Ростиком невелик, а руки большущие, жилистые, раздавленные работой.
Сразу начинать о деле как-то не принято, поэтому повисло неловкое молчание. Я торопливо перебирал в голове, о чем бы спросить, наконец, припомнив рассказ бабушки Федоры о том, что Силиверст обхитрил налоговых агентов с кроликами, ляпнул:
— Дедушка, а за индюков налог платить надо?
— Нет, до этого ишо не додумались, — серьезно ответил старик. — С куриц яички берут, с гусей пух, а индюшки покеда слободные гражданы. В районе-то, видно, я их первый держу, с Казахстану мне их свояк привез… Ну, ничего, дай время — обложат и индюшек, — успокоил меня Силиверст.
Он не только по натуре, — крот под себя гребет, — но и внешне чем-то отдаленно напоминал крота. Может, неприметными, глубоко запавшими глазками, а может, этими, не по росту широченными ладонями.
— Мы дак по делу к тебе, дедушка, — начала, насмелившись, мать. — Коровенку у нас волк задрал…
— Слышал, слышал, — быстро отозвался старик. — У меня летось барана зарезал хромоногий паскудник!
— Срядились покупать другую корову, — жалобно продолжала мать, — без коровки как же? Четыре рта, сама пятая… Вот деньги ходим собираем. Взаймы. И к тебе, дедушка, за этим пришли…
Когда мать начинала просить, голос у нее дрожал — вот-вот слеза пробьется, и тогда мне было неловко за нее, и одновременно я особенно остро чувствовал к ней жалость. Вот и теперь: лучше бы один, без нее, к старику пришел.
А Силиверст молчал, печально опустив голову. Потом спросил:
— Откуда тебе известно, что у меня есть деньги?
— Ну, как же… — замялась мать, — люди сказывают… Сходи, говорят, человек он добрый…
— До-обрый, — сердито протянул старик. — Это врешь ты. Люди обо мне так не скажут.
— Ну, как же, — совсем смешалась мама, — люди, оне ведь здря не будут…
— Вот и не надо врать! — строго повторил Силиверст. — Меня всю жисть богачом считают. И завидуют, злятся, особливо которые лодыри… А с другой стороны — я всю жисть считаюсь самым наилучшим налогоплательщиком. Займы, страховки, поставки, налоги, обязательные обложения, добровольные сборы… Это как, а? Мясо, молоко, шерсть, яйца, гусиный пух, скотские шкуры, а?! — Старик все больше распалялся. — Поняли теперь, куда идут мои денежки? В бездонную яму, вот куда! Я, можа, один полгосударства кормлю! А вы — де-еньги!..
