Тут Ильин вспомнил, что кое-что уцелело. Сунув руку в рундук под лавкой рулевого, он вытащил оттуда узел с одеждой — той, в которой пришельцы из будущего предстали перед гражданами одиннадцатого столетия.
Малиновый кафтан… Кофточка с кружевными манжетами… Джинсы… Футболка… Измызганные кроссовки… Туфли с пряжками и красными каблуками… Ботинки с высокой шнуровкой…
В глазах защипало. Виктор закрыл лицо кофточкой Анны и явственно вспомнил пряно-волнующий аромат ее кожи. Плечи его тряслись, он ничего не мог поделать с этой дрожью. Бросив руль, сполз на дно ладьи. Хотелось забиться куда-нибудь в щель, в тесноту, в темень. Как смел он жить, дышать, видеть этот белый божественный свет, слышать плеск воды, голоса птиц, вдыхать наплывающий с берега тяжелый медвяный дурман?!
Ладья повернулась по ветру, парус опал и беспомощно захлопал. Но Ильин не хотел ничего видеть и слышать. Он лежал на дне, сотрясаясь от рыданий. Он видел лицо Анны, он жадно ловил ее голос… Потом снова и снова слышал шепот Василия: «Выбирайтесь, ребята, отсюда… Здесь нельзя».
Пропасть за сотни лет от своего времени, от родных и умереть… Это еще хуже, чем гибель на чужбине. Никто никогда не узнает, где погребены они, ни Анны, ни Василия никогда уже не будет в том мире, который мог бы оплакать их.
«Но ведь и сам ты… Твой последний шанс упущен со смертью старика».
Ильин утер глаза рукавом. Сел на лавку. Взяв в руки весло, повернул ладью под ветер.
У него не было никаких планов на будущее. Он в самом прямом смысле отдался на волю ветра и воли. Проплывавшие справа горы, увенчанные редкими строениями киевских пригородов, были теперь для Виктора столь же чужды, как и дикие берега верховьев Днепра — его никто не ждал, никого не опечалит его исчезновение. Разве что того, рыжебородого…
Но сколько можно двигаться вниз по течению? Через сотню-другую верст начнется степная полоса, где хозяйничают печенеги и торки. В тех местах суда ходят лишь под сильной охраной.
Карта на пергаменте, которую он с таким тщанием составлял почти год, превратилась в пепел вместе со всем его скарбом. А ведь он еще в Киеве успел пометить на ней несколько мест, в которых будто бы действуют маги и волшебники. Сейчас, правда, самая мысль о продолжении поисков вызвала у него гримасу усталого презрения.
«Но почему все-таки не открылся Григорий?.. Почему бросился от меня, когда я крикнул, что прибыл из двадцатого века, и метнул молнию в его горшок?..» Виктор готов был поклясться, что от его признания писца словно передернуло. «Да, да, он бросился как угорелый, он мчался так, словно я мог чем-то повредить ему… Бред какой-то, но старик явно не хотел слышать о возвращении…»
Потом ему пришло в голову, что он попросту ошеломил Григория, вызвал у него своего рода шок — ведь тот наверняка десятилетиями грезил о своем неведомо когда покинутом веке, и вдруг на него обрушилось такое. Но Виктор быстро отверг эту мысль: «Да он выглядел спокойнехонько, ни один мускул не дрогнул… Пока я не заорал, что прибыл из двадцатого…»
Он принялся истязать себя за толстокожесть: не суметь узнать мигранта после того, как столько времени готовился к встрече с ним! «Ведь ты сам, кретин, толковал, развивая свою гипотезу: не пришельцам ли, вынужденным утаивать свои сверхъестественные способности, мы обязаны разработкой теории смирения, правил монашеского воздержания?.. Этот писец был хрестоматийным образцом постного святоши…»
Правый берег стал несколько ниже. На самую крутизну выбежал белокаменный храм; кресты его ослепительно горели в лучах восходящего солнца. «Берестово, — сообразил Ильин. — Через несколько верст в лощине, носящей имя Выдубицы, должна быть часовня на том месте, где во время крещения киевлян всплыл поверженный идол Перуна».
После вокняжения Святополка, как говорили, на этом берегу было устроено грандиозное языческое богослужение. Волхвы, впервые открыто объявившиеся в Киеве, хотели будто бы даже уничтожить часовенку, возведенную для того, чтобы «переманивать» ко Христу приходивших сюда для тайного моления низринутому божеству.
Где-то здесь, между Берестовом и урочищем Выдубицы, рассказывал кто-то из словоохотливых возчиков на постоялом дворе, обретались несколько монахов, славившихся чудотворной силой. Люди видели, как самый старый из них, ветхий схимник Варфоломей, остановил на полном скаку табун покусанных осами лошадей, мчавшихся прямо на отроковиц, водивших хоровод на Русалии.
Тогда Ильин подумал, что, наверное, и сам мог бы так же повернуть обезумевших животных. Но известие о всемогущем старце сразу забылось; Виктор даже не поставил крестик на своей карте — слишком густо шли в те дни рассказы о всевозможных праведниках и нечистой силе. Киев просто кишел бывалыми людьми.
У самого гребня горы, уступами поднимавшейся от воды, чернели несколько отверстий, похожих на ласточкины гнезда. Приглядевшись, Ильин понял, что это и есть пещеры, в которых обитала монашеская братия.
«Вот здесь-то, видно, и возникнет первый русский монастырь», — подумал Виктор, сразу припомнив свою давнюю — еще мальчишкой — поездку в Киев: бесконечные подземные галереи, освещенные электричеством, мощи под стеклянными колпаками, иконы, рядами развешанные на белой стене, экскурсовод, долдонящий что-то о реакционной сущности монашества.
Ильин решительно направил ладью к берегу. Когда киль с шипением пропахал песчаную отмель, он спустил парус и зачалился за какой-то куст.
Вблизи убежища монахов выглядели маловнушительно. Узкие лазы легко можно было принять за звериные норы. Только бесчисленные следы лаптей и босых ног, отпечатавшиеся на холмиках земли, вынутой из недр горы, свидетельствовали об обжитости этого места.
Виктор согнулся в три погибели и просунул голову в крайнюю пещеру. После солнечного утра здесь, казалось, царила кромешная тьма. Прошло не меньше минуты, прежде чем глаза гостя различили тусклое мерцание в противоположном конце подземелья. Потом из мрака проступил прямоугольник иконы, потом обозначилась коленопреклоненная фигура.
Ильин покашлял, но обитатель кельи не обернулся. Тогда Виктор решился проползти внутрь и подойти к молящемуся.
— Отец…
Монах неожиданно распростерся перед образом, выбросив вперед руку с четками.
Виктор неловко переминался с ноги на ногу, исподволь оглядывая пещеру. Она оказалась довольно просторной — во всяком случае, та комнатушка, которую Ильин снимал после развода с женой, была не намного больше. При воспоминании об оставшейся на той квартире рукописи докторской, о новой пишущей машинке «Эрика», о коллекции прялок, собранных во время фольклорной экспедиции, слегка защекотало под сердцем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
