А вот у поэта, подпавшего «не в срок» под власть любви, вдруг мелькнуло ощущение, что эта любовь есть призрак, и эта мгновенная внутренняя импрессия, – не остановившая реального чувства, закутавшись в целое, несколько растянутое стихотворение, прямо выступает в его последних стихах:
Не погасай хоть ты, – ты, пламя золотое, —Любви негаданной последний огонек!Ночь жизни так темна, покрыла все земное,Не отличить пути, и ты горишь не в срок!Но чем темнее ночь, тем больше блеск сиянья;Я на него иду, и я идти хочу…Иду… мне все равно: свои ли я желанья,Чужие ль горести в пути ногой топчу,Родные ль под собой могилы попираю,Назад ли я иду, иду ли я вперед,Не прав ли я иль прав, – не ведаю, не знаю,И знать я не хочу! Меня судьба ведет…В движенье этом жизнь так ясно ощутима,Что даже мысль о том, что и любовь – мечта,Как тысячи других, мелькает мимо, мимо.И легче кажется и мрак, и пустота.
Мысль-импрессия другого рода, замечательная по меткости выражения:
Мы ждем и даже не тоскуем:Для нас не может быть мечты,Мы у прошедшего воруемЕго завядшие цветы …
Крайний Север, где пришлось побывать нашему поэту, снабдил его многими впечатлениями. Говоря по-старинному, муза г. Случевского оказалась весьма чуткою к своеобразным и величавым красотам стран Гиперборейских. Вот один из более удачных «Мурманских отголосков»:
Утро. День воскресный. Бледной багряницейБрызнул свет ленивый по волне, объятойТеменью холодной. Будто бы зарницей,В небе вдруг застывшей, бледно-лиловатой,Освещает утро хмурый лик Мурмана.Очерки утесов сквозь туман открылись…Сердце! отчего ты так проснулось рано?Отчего вы, мысли, рано окрылились?Помнят, помнят мысли, знает сердце, знает:Нынче день воскресный. На просторе вольном,Как шатром безбрежным, церковь покрываетВсю страну родную звоном колокольным,И в шатре том, с краю, в холоде тумана,В области скалистой молча притаилосьМрачное обличие дальнего Мурмана…И оно зарделось, и оно молилось!
Импрессионизм мысли не призван обращать в стихи сильные, глубокие и длительные чувства. Из немногих стихотворений К. К. Случевского, посвященных любви, самое сильное называется «Из чужого письма» и говорит от лица женщины. А в немногих самоличных своих вдохновениях из этой области наш поэт, верный и здесь общему характеру своего творчества, ловит отдельные впечатления и закрепляет их иногда с большою тонкостью и изяществом.
Словно как лебеди белыеДремлют и очи сомкнули,Тихо качаясь над озером, —Так ее чувства уснули.Словно как лотосы нежные,Лики сокрыв восковые,Спят над глубокой пучиноюГрезы ее молодые…
Или, например, это:
Из-под тенистого кустаС подстилкой моховою,Фиалок темных я нарвал,Увлажненных росою!Они прохладны! С лепестковВ жар полдня ночью веет…Глядишь на них… Твой милый взглядИх теменью темнеет!
А вот еще лучше в том же роде другая цветочно-любовная мысль-импрессия:
Где бы ни упалоПодле ручейкаСемя незабудки,Синего цветка, —Всюду, чуть весноюЗагудит гроза,Взглянут незабудокСиние глаза.В каждом чувстве сердцаВ помысле моемТы живешь незримымТайным бытием…И лежит повсюдуНа делах моихСвет твоих советов,Просьб и ласк твоих.
Впечатление впечатлению рознь, и в ином мгновенном прямо открывается и выступает вечное. К. К. Случевский, оставаясь импрессионистом по форме своего творчества, мог тем не менее написать и такое глубокое и трогательное по содержанию стихотворение:
Промчались годы. Я забыл,Забыл я, что тебя любил,Забыл за счастием в гоньбе,Что нужен памятник тебе…Я жил еще; любил опять!И стал твой образ вновь мелькать,И с каждым днем в душе моейПришлец становится ясней..Теперь я сам, как погляжу,Тебе гробницею служуИ чьей-то мощною рукойПоставлен думать над тобой.
Пришлось бы слишком злоупотребить выписками, если бы я хотел привести все удачные и характерные стихотворения г. Случевского. Ограничусь еще одним стихотворением, как самым глубоким и оригинальным образчиком его поэзии, и двумя строфами из другого, замечательными по силе стиха. Вот сначала эти строфы:
Мы отошли, – и вслед за намиВы тоже рветесь в жизнь вступить,Чтоб нами брошенными снамиСвой жар и чувство утолить.И эти сны, в часы мечтанья,Дадут, пока в вас кровь тепла,На ваши ранние лобзаньяСвои покорные тела.
От таких стихов не отказался бы и Лермонтов. А вот самая глубокая и значительная из всех мыслей-импрессий г. Случевского:
Есть в земной природе облики невидимые,Глазу незаметные, всюду существующие,Горячо любимые, сильно ненавидимые,Мир в подлунном мире тайно образующиеВ сильные минуты, в важные мгновеньяЖизни эти облики сразу означаются:В обаянье подвига, в тяге преступления,Нежданно, негаданно духом прозреваются…То, чего нет вовсе, видимым становится;В тишине глубокой разговоры чудятся;Если что-то сделаешь, если что-то сбудется.Ну, и надо делать!.. при таком решенииЦелый мир обманный в обликах присутствует;Он зовет на подвиги, тянет к преступлению —И совсем по-своему на дела напутствует.
Жаль, что это замечательное стихотворение испорчено неосновательным по смыслу и неуклюжим по форме восклицанием: «Ну, и надо делать!..» Почему же надо, если эти тайные облики тянут иногда к преступлению и напутствуют на злые дела? Если «обманный мир» совсем завладел нашею волей, то внушаемые им дела совершатся и без нашего «надо»; а если воля еще сохраняет свою самостоятельность, то ясно, что ей надо сопротивляться наваждению, а не следовать ему.
В задачу моей заметки не входит разбор двух прекрасных поэм г. Случевского: «Поп Елисей» и «В снегах», а также его полудраматических и полуэпических опытов. Последние я нахожу неудачными. Об этом, конечно, можно спорить. Но в «Мелких стихотворениях» есть бесспорные маленькие ошибки, которые следует непременно исправить в случае нового издания. В рассказе «Дьячок» дважды упоминается о иеромонахе в панагии, тогда как панагия есть отличительная принадлежность епископов, и иеромонах в панагии – все равно что обер-офицер в генеральских эполетах или камер-юнкер с ключом.
В стихотворении «Ипатия и Кирилл» Александрия почему-то называется «в ряду столиц младенец-город», хотя она тогда была старее, чем теперь Москва, – и в описании города упоминается наряду с храмом и синагогой костел. Этим польским словом называют у нас иногда римско-католические храмы в отличие от греко-российских, но что должен означать костел в Александрии V века – остается совершенно непонятным. Впрочем, такие досадные недосмотры следует ставить в указ не самому поэту, а тем его невнимательным друзьям, которым он, без сомнения, читал свои стихи прежде их печатания.
Не только эти случайные погрешности, но и более существенные недостатки в стихотворениях К. К. Случевского не мешают ему обладать редким уже ныне достоинством настоящего поэта и быть одним из немногих еще остающихся достойных представителей серебряного века русской лирики.
В. Брюсов
Из статьи «К. К. Случевский. Поэт противоречий»[27]
Я Богу пламенно молился,
Я Бога страстно отрицал.
К. Случевский
Менее всего Случевский был художник. Он писал свои стихи как-то по-детски, каракулями, – не почерка, а выражений. В поэзии он был косноязычен, но как Моисей. Ему был нужен свой Аарон, чтобы передавать другим божеские глаголы; он любил выступать под чужой маской: Мефистофеля, «одностороннего человека», духа («Посмертные песни»), любил заимствовать чужую форму, хотя бы пушкинской поэмы. Когда же, в «Песнях из уголка» например, он говорил прямо от себя, все у него выходило как-то нескладно, почти смешно, и вместе с тем часто пророчески сильно, огненно-ярко. В самых увлекательных местах своих стихотворений он вдруг сбивался на прозу, неуместно вставленным словцом разбивал все очарование и, может быть, именно этим достигал совершенно особого, ему одному свойственного, впечатления. Стихи Случевского часто безобразны, но это то же безобразие, как у искривленных кактусов или у чудовищных рыб-телескопов. Это – безобразие, в котором нет ничего пошлого, ничего низкого, скорее своеобразие, хотя и чуждое красивости.
Случевский начал писать в конце 50-х и начале 60-х годов. То была эпоха «гонения» на искусство, и стихи Случевского подверглись жестоким нападкам со стороны господствовавшей тогда критики… Нападки эти так повлияли на Случевского, что он прервал свою деятельность и в течение долгих лет (16 или 17) не соглашался печатать своих стихов… За это время он издал несколько полемических брошюр, направленных на защиту «чистого искусства»: «Явления русской жизни под критикою эстетики». Однако и по этим брошюрам, и по самому факту многолетнего молчания Случевского видно, что известную долю правды за своими противниками он если не признавал, то чувствовал. И этот внутренний разлад проникал всю душу Случевского, все его миросозерцание, все его творчество.
