— Какие пираты? — сказал Мын. — Мы военный объект для янки строили.
— Замолчи! — зашипел Хуан. — Нашел место выяснять, на кого работал. Идите к лагуне и затаитесь. Пищу найдете там, а потом я приеду на велосипеде. Что-нибудь придумаю!
...Нас спас девятый месяц мусульманского календаря — наступило новолуние, начался праздник рамазан, Даяки — истинные мусульмане, они соблюдают пост, едят только два раза в сутки — перед рассветом и после захода солнца. На голодный желудок по римбе не погуляешь. В римбе каждый шаг нужно прорубать голокой. У нас ножей не было — строителям не полагалось иметь даже перочинного ножа. Голоку нам дал Хуан.
Мне повезло, что у меня был друг — португалец Хуан! Перед ним заискивали даже даяки. Если он невзлюбит, то будешь есть один жидкий рис и подгорелые бананы.
У Хуана была одна слабость — обезьянка Балерина, смешная макака с Цейлона. Толстый Хуан любил ее, как сына-первенца. Я не знаю, была ли у него семья или нет, — здесь не принято было откровенничать, здесь звали по кличкам, и никто не знал, что у другого на душе.
Как-то строители рассердились на Хуана. Кажется, он огрел двоих-троих увесистым половником или вместо риса дал вареных бананов. Хуан был груб с людьми, презирал их, потому что он был на острове единственным европейцам. Он рычал не иначе как: «Грязные желтые свиньи! Вы помои у меня жрать будете... Соус им подавай! Я работал в лучшем ресторане Куала-Лумпура, я только приказывал, а тут самому приходится стоять у плиты».
И строители решили отомстить Хуану, толстому, как слон, европейцу, — они задумали убить Балерину. А я спас ее. Может быть, я в ту минуту вспомнил, как брат лепил когда-то из глины забавных зверюшек, может, мною в ту минуту овладело сострадание к забавной мартышке, и я спас ее. И она точно поняла, что обязана мне жизнью.
Так началась наша дружба с Толстым Хуаном, португальцем, грубым и бесчувственным человеком... Я думал так вначале. Но, оказывается, и у европейцев за внешним обликом скрывается другое лицо. Оказывается, Хуан любил живопись. Я сам видел у него в комнате картины в стиле японского художника Огасавары. Оказывается, Толстый Хуан сам писал их, когда у него было на то время и желание.
...Мы прятались с Мыном в кокосовой роще. Хорошо, что еще не начался сезон дождей. На краю лагуны мы обнаружили целую свалку банок из-под американского пива. Видно, здесь когда-то жили янки. Понятия не имею, как они тут оказались, что они тут делали. Может, когда-то здесь находился пост метеослужбы?
Времени оказалось предостаточно, и я пишу дневник. Кто знает, как обернется дело, так хоть дневник расскажет людям о наших страхах и о преступлении, которое совершилось на этом острове. Китаец Мын лежит кверху животом и без конца жует бетель, как яванец. У него уже зубы от жвачки черные.
...Пришел Хуан. Велосипед он оставил, не доезжая до лагуны. Вряд ли его отлучка с базы вызвала подозрение — Хуан, настоявшись часами у раскаленной плиты, каждый день брал на плечо Балерину и уединялся. Он замкнутый человек.
Хуан принес пистолет, отдал мне. Мына вооружили ножом.
Хуан сказал:
— Сегодня ночью убежим.
И Хуан предложил план побега.
...Мын волнуется. Он тыкается по берегу, как слепой. Без конца обращается ко мне с вопросами, точно не понял плана. Меня это очень беспокоит. С китайцем можно идти на любой риск, пока он не «потерял лицо». Европейцу трудно понять, что такое «потерять лицо». У китайцев есть очень любопытная особенность. Я, например, чтобы отвлечься, пишу дневник. Это дает мне возможность сосредоточиться и не думать о предстоящей опасности. Что ж... Если суждено споткнуться, то споткнешься, даже если не будешь выходить из дому. Я родился во время войны. И мой старший брат, сколько живет, ни разу не видел мирной жизни. И мать не видела... У нас были врагами французские колонизаторы, потом японцы, потом опять французы — у них был экспедиционный корпус, в который были набраны в основном немцы, эсэсовцы. Потом пришли американцы... Мы, вьетнамцы, ненавидим янки. И Гнилушка Тхе ненавидит, и если имеет с ними бизнес, так только потому, что есть возможность хорошо заработать.
Я много раз видел, как умирают люди.
Я видел, как расстреливают китайцев. Когда китайца ведут на казнь, он идет спокойно, ни один мускул не дрогнет на его лице. Европейцы думают, что это тупая покорность. Они не понимают, что китаец уже убит до выстрела, потому что он опозорен, «потерял лицо». Достаточно на него надеть шутовской бумажный колпак и повесить на грудь плакат с оскорблениями, как он уже «умер». Ему почти невозможно возродиться, даже если его не расстреляют.
Папуасу достаточно того, чтобы он увидел, как колдун направил на него заостренную кость. Папуас ложится и умирает, и ни один врач его не вылечит. Это потому, что он тоже «потерял свое лицо».
Нас, вьетнамцев, научили умирать. И хотя я не партизан и хотя я не был в джунглях и не поджег ни одного танка янки, я могу поджечь его в любой момент. Я знаю все системы оружия, этому мы учимся с пеленок. Мы учимся ненавидеть врагов раньше, чем учимся ходить. И нрав бомб мы узнаем раньше, чем нрав соседской собаки.
Когда с неба падает бомба, она свистит... Если ты видишь ее цилиндрической, значит, это не твоя бомба, она упадет в стороне. Если бомба кажется круглой — беги сломя голову, не разбирая дороги, считай до тридцати восьми, затем падай в любую канаву — эта бомба твоя. При счете сорок она расцветает взрывом. Мы, вьетнамцы, так привыкли к смерти, что разучились ее бояться.
Мын подошел и спросил:
— Пройдоха, извини, что я тебя побеспокоил. Скажи, пожалуйста, на кого мы все-таки работали? Кого должны проклинать мои дети, если я не вырвусь на материк живым?
— На кого работали? — переспросил я и помолчал, прежде чем повторить слова Толстого Хуана, которые он сказал мне однажды: — Мы работали на госпожу Вонг».
9
Служанка вернулась через полчаса. Ее комнаты на первом этаже, по всей вероятности, имели самостоятельный выход во двор, потому что она неожиданно появилась в холле, опять в черном халате со стеклянной брошкой у воротника. Раньше я не задумывался, сколько ходов и выходов в доме Клер. Напрасно!
На улице зажглись огни. В комнате стоял полумрак, то есть наступило то время, когда углы становятся круглыми, а кошки серыми. Я развалился в низком кресле и курил. И все время чувствовал, что служанка где-то рядом. Она бесшумно возникала и уплывала в полумрак...
Быстрее бы приехала Клер! Если говорить откровенно, я по ней действительно соскучился. Я давно мечтал о таком вот вечере, когда мы посидим вдвоем и поговорим обо всем, а значит, ни о чем. Теперь это будет, может быть, в последний раз. Имя, которым кончалась последняя строка в дневнике Пройдохи, звучало погребальным звоном.
