как говорится, полная чаша.
Лена хнычет:
— Мам! Опять мы в магазин?
— Если будешь капризничать, отдам тебя в детский сад, — говорит ей Люся.
Очень ответственный момент — студень. Как получится?
— Ужас! — сказала Тамара, когда Люся во второй раз забежала домой. — Выхожу на кухню, никого нет, а под кастрюлей газ горит.
— Ну и что? — ответила Люся. — Я и завсегда так.
— Ужас! — повторила Тамара и ушла в ванную.
Люся огорчилась. Что ужасного-то? Когда Тамара вышла из ванной, Люся сказала:
— Что ужасного-то? На маленьком огне… Варится себе и варится.
— Да ладно, я уж и забыла об этом, — недовольно сказала Тамара.
На ней розовый стеганый халатик, Люся видела такие в Пассаже, шестьдесят пять рублей.
— В Пассаже покупала? — спросила Люся.
— Что?
— Халат.
— Мне Вадим из Венгрии привез.
— А-а, — сказала Люся и ушла домывать лестницу.
«Вот когда получим квартиру, куплю себе такой халат», — подумала она. Все ее мечты в последнее время начинались с одной и той же фразы: «Вот когда получим квартиру…»
До квартиры оставалось еще четыре года. То есть не до квартиры даже, а до очереди на квартиру. До получения права встать в очередь на квартиру. Через четыре года исполнится пять лет, как Люся имеет в городе постоянную прописку и, значит, по закону получит право встать в очередь на жилье.
Время движется и медленно, и быстро — как посмотреть. Четыре года назад Леночки еще и в помине не было, а теперь — самостоятельный человечек, вчера говорит отцу:
— Пап, почему ты со мной не головишь?
Вместо «говорить» она произносит «головить».
— В самом деле, поговори хоть с ребенком! — сказала Люся. — Сидишь, как бурок.
Слава, что-то пробурчав, взял дочку на руки и молча уставился в телевизор. «Бурок и есть», — беззлобно подумала Люся, выходя в кухню.
Если через четыре года их поставят на очередь, то квартиру дадут, когда Лене будет тринадцать лет. Сейчас четыре, да еще четыре — восемь, да еще лет пять, как минимум, ждать — вот тебе и тринадцать. Барышня. Смешно!
«Ленке будет тринадцать, а мне? — думает Люся. — Мне — тридцать четыре. Старуха. Куда старухе розовый халатик?»
— Тамара, а тебе сколько лет? — вдруг спрашивает Люся.
Как странно, она до сих пор ни разу не спросила соседку, сколько той лет. Молодая и молодая — вот и все, должно быть, не старше самой Люси.
— Тридцать четыре, — отвечает Тамара, — скоро будет тридцать пять.
Люся изумляется.
— Тридцать пять?!
— А что?
— Да нет, я так, — спохватилась Люся.
Тамара высокая и тонкая, Люся ниже ее ростом и поплотнее, но не толстая.
— Это только кажется, что я толстая, — говорит она, — потому что у меня лицо круглое.
На круглом Люсином лице (будто его кто циркулем вычертил) светлые круглые глаза, всегда готовые к улыбке.
— А ты улыбнись, — говорит она дочке, когда та принимается плакать, — улыбнись, и все пройдет.
Она и сама, когда чем-нибудь огорчится, тут же одергивает себя: «Чего это я? Разве это беды?»
Люся работает и живет на улице Большая Зеленина в старом районе Ленинграда на Петроградской стороне. И дом у них старый, ему, наверное, лет восемьдесят, не меньше. Люсе нравится их дом с изразцами по фасаду («У нас дом с картинками», — говорит Лена), и сама улица Большая Зеленина ей нравится, шумная, правда, потому что трамваи ходят, но зато Невка рядом, а перейдешь мост — острова, сразу за мостом — Крестовский.
Люсин участок — панель от дома 26 до дома 28, а еще полдвора и три лестницы. Она любит свою работу, но никому об этом не рассказывает. Не поверят. Принято думать, что быть дворником не то что несчастье, но уж, во всяком случае, ничего веселого. Только по нужде можно взяться за такую работу. Все и берутся по нужде. За служебную площадь. За прописку.
И Люся стала дворником, потому что жить было негде. Слава имел койку в заводском общежитии, она — в фабричном. Люся работала тогда на «Красном Знамени», Слава — на «Красногвардейце» шофером на большегрузных машинах, он и сейчас там работает. Когда поженились, Люся ушла в дворники.
Слава было запротестовал:
— Ну чего ты? Может, так как-нибудь устроимся…
Но Люся знала: не устроимся. Комнату снимать дорого. Угол? Какой смысл? Да и не сдают теперь углы. Теперь все больше квартиры сдают.
Комнату в доме на Большой Зелениной (второй этаж, два окна, потолки три сорок, как в церкви) она получила не сразу. Сразу-то давали похуже: первый этаж, почти полуподвал, темный какой-то.
— Не соглашайся, — сказала ей Мария Геннадьевна, старший дворник. — У него отличная есть комната в двадцать восьмом номере, он ее кому-то придерживает.
«Он» — это Михаил Осипович Шандерович, управхоз. Впрочем, управхоз — это по-старому, а по-новому — начальник жэка, но Мария Геннадьевна говорит — управхоз. Она работала с Шандеровичем еще в блокаду и давно могла бы уйти на пенсию, но не уходит.
— А чего дома сидеть? — говорит она. — Какой интерес?
Но даже Марии Геннадьевне Люся ни за что не призналась бы, что ей нравится работать дворником.
— Это уж мы, ладно, доживаем свой век на этой работе, — говорит Мария Геннадьевна, — а вам, молодым, здесь задерживаться никак нельзя.
— Но ведь вы и смолоду дворником работали, — сказала однажды Люся.
— Ну, сравнила! — Мария Геннадьевна даже руками развела. — Тогда, в войну, дворник, можно сказать, была героическая профессия. Мы жизнь людям спасали. Шандерович знаешь скольких спас?
— Чем спас?
— Чем? Да всем! Дровами, водой, карточки отоваривал, когда у кого уже сил не было в очередь идти. Да разве про все расскажешь? Ну и мы, конечно, помогали сколько могли. Девчонками были…
Комнату в доме номер двадцать восемь Шандерович дал Люсе после того, как она по совету Марии Геннадьевны пришла к нему с грудной тогда еще Леной на руках.
— Что ж я ее в подвале растить буду? — сказала Люся.
«Шандерович перед дитем не устоит, — уверяла Люсю Мария Геннадьевна. — У него сынишка в блокаду погиб от осколка».
— Не будь дурой, — сказала Люсе техник-смотритель, когда Мария Геннадьевна вышла из конторки. — Коньяку купи, да подороже. Когда будешь уходить, оставь незаметно на столе.
Незаметно у Люси не получилось, но Шандерович, слава богу, не обратил внимания, как она плюхнула на стол рядом со счетами бутылку, толсто обернутую газетами.
Будильник звонит в пять часов утра, но Люся, бывает, просыпается еще до будильника и, нашарив его рукой, зажимает кнопку звонка, чтобы не разбудил Славу. Она потом сама его разбудит, когда придет время. Славино время — шесть часов, если в утреннюю смену. А если в вечернюю — спи сколько влезет.
Никого на улице — только
