Тронный зал в Вирикониуме. Прошло три, а может, и четыре дня после гибели Толстой Мэм Эттейлы — холодных дней, которые можно только коротать. Три часа пополудни, и ночь уже приближается, растекаясь по продуваемым насквозь переходам, где старые машины бормочут что-то и выпускают тонкие световые вуали.
Метвет Ниан… Девять стальных колец, холодных и серых, блестят на ее тонких худых пальцах. Она кутается в плащ из белого меха с пряжкой из янтаря, оправленного в железо, и потягивает шоколад из серой фарфоровой чашки. Такой фарфор — большая редкость. Глаза у нее лиловые и кажутся бездонными.
Целлар-птицетворец сидит рядом, чуть подавшись вперед. Его лицо с огромным носом, похожим на клюв, и впалыми щеками кажется неживым в тусклом свете, падающем из стрельчатых окон под потолком. Их шепот будит эхо в холодном воздухе.
— Мы знаем только одно: наш мир захвачен…
— Наша судьба в руках Святого Эльма Баффина…
— За внешними стенами никто ничего не видел…
— Огромные насекомые, бредущие на юг…
Королева протягивает руку ладонью вниз к коротким синим язычкам пламени, пляшущим в камине, и чувствует его робкое, обманчивое тепло.
Дворец стих, но не потому, что там никого нет. Королевские гвардейцы, как выяснилось, перебили друг друга за несколько недель кровавых, беспочвенных стычек. Некоторые из лих перешли на сторону Знака Саранчи. На другой день по приезде Гробец-карлик забрал свою кибитку с внутреннего двора и обосновался, точно полководец-кочевник, в одном из захламленных внешних коридоров. Он собрал горстку уцелевших гвардейцев, совершенно растерявшихся, которые прозябали в караулках и покинутых столовых. Сложившееся положение вполне отвечало его склонностям и опыту. Ночью тусклый свет его кузни проникал сквозь дыры в стенах: карлик заново вооружал свою маленькую армию. По утрам он проверял линию обороны — она состояла главным образом из баррикад, сооруженных из сваленных кучей старых машин — или смотрел на притихших «нищих» через глазок, который врезал в главные ворота. Днем он мог постучаться в двери тронного зала и позволить Метвет Ниан угостить его чашечкой ромашкового чая, доливая его ядреным бренди из Кладича.
— Жду нападения, причем очень скоро, — сообщал он.
Но проходил еще один день, и ничего не происходило.
— За ними не заржавеет, — настаивал карлик.
Он был счастлив: ему наконец-то нашлось дело. Тем не менее, он часто погружался в мечты, вспоминая волнения былой юности.
Покинуть дворец и вернуться в Город — все равно что войти в темный кристалл… особенно ночью, когда в небе висит белый жирный призрак Луны. Форма вещей стала зыбкой, как отражение в воде. Удивительные, внезапно возникающие миражи поглощают Пастельные Башни и окутывают жителей на улицах у их подножия. Кажется, Вирикониум — реальный город, тысячелетний экспонат, плод тысячи мертвых культур — перенес своего рода душевное потрясение и забыл себя. Каждая частица его вещества начала двигаться сама по себе.
— Вот идешь ты по улицам, — рассказывал карлик после единственной тайной экскурсии по Артистическому кварталу, — а она сама себя творит. Под тебя. А когда проходишь, все тут же снова превращается в хаос.
Многие из Рожденных заново покинули свои дома в Минне-Сабе и отправились в долгий путь на север. Рослые скакуны, повозки на больших колесах, ярко сияющие латы — они заботливо уносили свое странное оружие… Все это рекой потекло из Города. В Низком Городе переулки опустели и казались оцепеневшими: никто не выходил на улицу, ничто не покидало домов, кроме запаха кокса и капусты. У дворца ждали приверженцы Знака Саранчи — и с каждым днем становилось все заметнее, что их тела под плащами и бинтами теряют привычную форму…
В тронном зале, в самом сердце дворца, стало почти темно. Сквозняки, точно мыши, шуршат по углам. Белые хрупкие пальцы спрятались под меховой плащ, который только что так крепко сжимали.
— Сегодня так холодно… На болотах Ранноча, когда я была почти ребенком, лорд Биркин Гриф убил снежного барса. Тогда было не так холодно. Он подхватил меня на руки, закружил… И все кричал: «Держитесь! Держитесь крепче!..» Нет, это раньше случилось… Карлик что-то опаздывает.
— Еще нет четырех. До четырех он никогда не появляется.
— Кажется, сегодня он придет поздно.
По мере того как тускнеют окна, воздух под потолком наливается темнотой и тяжелеет, а шоколад в фарфоровых чашках остывает, начинает разгораться огонь в очаге — это похоже на последнюю вспышку оживления у чахоточного больного. И тогда… словно одна за другой открываются двери в сон: пять ложных окон тронного зала наполняет дрожащее сероватое сияние. На его мерцающем фоне двигаются силуэты Целлара и королевы, кивая тихо бормочущим фигурам этого театра теней. Повелитель птиц преуспел в управлении окнами. Иногда в них можно увидеть насекомых, длинными рядами пересекающих неизвестную местность. Но это лишь полдела. Он не может повернуть изображение ни в одну, ни в другую сторону. За последнее время он добился, чтобы три из пяти показывали определенные, хорошо узнаваемые места, но ему так и не удалось разобраться, почему окна сделали такой выбор. С момента прибытия во дворец он пытался установить связь со своими машинами в подземельях эстуария в Лендалфуте. Что происходит с флотом Святого Эльма Баффина? Где оказались Хорнрак и его подопечные? Хоть бы подсказку, хоть бы намек… Но удача изменила Целлару. Картины можно было менять по собственному усмотрению — но скорее всего не теми способами, которые приходили ему в голову.
Сейчас окна «смотрели» на узкий залив с высокими берегами* похожий на корму старого судна. Свечение становилось неровным и холодным, как лед.
В третьем окне слева — это было пресловутое «верное зерцало», которое показывало одну и ту же картину и при Метвене и за двести лет до него — оно сгустилось в три-четыре гигантских слизнеподобных глыбы; казалось, они плавают за стеклом, точно рыбы в грязном аквариуме. Потом то же самое началось и в остальных окнах. Глыбы становились плотнее, их форма — четче, на них появились выпуклости… и в каждом окне появилась странной формы голова. На самом деле это было пять изображений одной и той же головы, два из них — вверх тормашками.
Тот, кому она принадлежала, явно страдал от боли. Рот и нос закрывало какое-то приспособление из темной резины. Ремни, удерживающие это устройство — то ли маску, то ли намордник — глубоко врезались в пухлую плоть его щек, зеленовато-белесых, словно заплесневевших, и усеянных серебристыми нарывами. Какое чувство искажало это лицо — надежда или смирение, гнев или паника? Непонятно. Однако в водянистых глазах светилось упорство.
Несколько минут призрак молча ворочался за стеклом, словно пытался пробиться в тронный зал. Казалось, какая-то невидимая, неощутимая пропасть отделяет его от стекла, а сам он сохраняет положение лишь силой собственного отчаяния, изнуряющим, унизительным усилием воли. Видел ли он Целлара и королеву? Несомненно видел и пытался с ними заговорить. В конце концов он шепотом произнес один слог. Звук стек, как струйка блевотины — слишком слабый для усилия, с которым он был исторгнут.
— Горб, — произнес призрак, и его глаза торжествующе расширились.
— Горб… — тихо повторили Целлар и королева. Чашки зазвенели. День догорал, и мир медленно, но верно соскальзывал в ночь. Нежное, как шелк, синее пламя танцевало в очаге, оставляя перед глазами блеклые, неисчезающие образы.
— Горб.
Голова закачалась, невидимый рот приоткрылся, и новое «ГОРБ!» упало в зал, как мертвое тело. Окна безумно перемигивались, тасуя ее изображения, как Толстая Мэм Эттейла свои карты. Целлар вскочил, смахнув полой плаща чашку.
— Он видит нас! Наконец-то окна действуют как надо! Это было только предположение. Повелитель птиц все еще пребывал в неведении.
Пять окон явили жутко изуродованное лицо древнего пилота. Слева в профиль, справа в профиль, в три четверти… Неожиданно они выхватывали изображения уха, глаза, маски с торчащими из нее многочисленными трубками и отростками. Пятикратно отраженный, огромный, он оглядывал тронный зал и моргал.
— Это человек с Луны?
— Говорите!
«Говорите»?!
Все это время он только и делал, что пытался заговорить!
Наконец он заставил язык повиноваться — Бенедикт Посеманли, который принес весть с далекой белой планеты.
— Горб, — произнес он. — Fonderia di ferro in Venezia… Mi god guv…
Последовал ряд нечленораздельных звуков.
— …Я лежу здесь, в тени наплывов застывшего сока, пронизанных жилками, спрятанный в абсолютный… — снова абракадабра, — земли… Земля! — все вещи к Земле… mi god guv im all swole… Бойтесь смерти из воздуха!
Он вяло захихикал и покачал головой.
