— А сыну-то обидно, — заметила Макрида Ивановна, поднося Анчи к окну. — Сын-то уже учится говорить.
Борлаю было так жаль оставлять детей, что сердце сжалось от боли, и он понукнул коня.
— Дьакши болзын! — крикнул на прощанье и по-русски повторил: — До свидания!
— До скорого, — ответила Макрида Ивановна и показала мальчику, как надо помахать отцу рукой.
3
К детям Токушевых Яманай относилась заботливее, чем к остальным. Затевая детский ойын, она всегда ставила Чечек рядом с собой.
С глубокой благодарностью вспоминала Борлая. Он первый понял ее и заговорил с ней сочувственно, как с близкой родственницей, человеческое достоинство которой втоптали в грязь. В городе он увидит своего младшего брата и расскажет ему, какой стала Яманай.
По вечерам она долго смотрела на задумчивую луну… Макрида Ивановна оттаскивала ее от окна.
— Иди-ко, бабочка, ложись спать, — советовала она. — Не пяль глаза на луну понапрасну.
Яманай покорно шла за ней и ложилась на топчан, поджимая ноги.
— Отвыкай, отвыкай по-собачьи спать. Вредно так-то: животу стеснение. Вытянись. Здесь не у костра, — ворчала Макрида Ивановна.
Сама ложилась рядом с ней и рассказывала интересные «побывальщинки», пока алтайка не засыпала.
«Беда мне с бабочкой! Места знакомые память ворошат и грудь от тоски болит. В тихие вечера сердце сердцу весточку бросает», — думала Макрида Ивановна, укрываясь стеганым одеялом.
4
Через два дня после приезда в город Борлай пошел в гости к младшему брату. Ярманка жил в маленькой избушке на берегу реки. Во дворе, заросшем подорожником и гусиной лапкой, стояли заседланные кони. Ямщики вьючили войлочную юрту.
В комнате лежали переметные сумы. Низкорослая смуглолицая девушка с узкими глазами укладывала сухари, хлеб, бумагу Комсомольский костюм на ней был перехвачен широким ремнем; с правой стороны — полевая сумка, с левой — футляр бинокля.
— Куда едете? — спросил Борлай.
— Юрта-передвижка.
— Далеко кочуете?
— В Усть-Канский аймак.
— А ты откуда? Ты не алтайка?
— Якутка, — ответила девушка, продолжая укладывать вещи. — Сейчас из Москвы. На практику.
Вошел Ярманка, тоже в комсомольском костюме с ремнями и в сапогах.
— Брат! Здравствуй! — воскликнул он, долго жал руку Борлаю. — Давно не видались. Жаль, что я уезжаю сейчас. С юртой-передвижкой командируют. С нами едут врач, киномеханик, лектор.
Рассказывая о колхозе, Борлай упомянул о яслях.
— У вас ясли есть? — переспросила якутка и повернулась к Ярманке. — Туда бы нам поехать.
— Нам утвержден другой маршрут, — сказал Ярманка и продолжал расспрашивать брата: — А кто в яслях работает?
— Макрида Ивановна. Знаешь, которую я помогал из реки вытаскивать? И… Яманай.
— Яманай?! Вот хорошо!
…За два дня перед этим Кес Одорова, прочитав свежую газету, передала Ярманке и посоветовала:
— Прочитайте обязательно. Очень интересная статья. Пригодится нам для агитационной работы.
Он взглянул на третью страницу, где была помещена большая статья Климова о классовой борьбе в Каракольской долине. Статья начиналась кратким описанием свадьбы Анытпаса Чичапова. Когда Ярманка увидел знакомое ими девушки, лицо его покрылось красными пятнами.
«Зря я думал о Яманай так плохо, — укорил он сам себя. — Она ни в чем не виновата. Ее продали, как продают лошадь. Я виноват: надо было украсть девку вовремя».
— Что с вами? — спросила якутка.
— Да тут напечатано… про моих братьев… как в них стреляли.
Ярманка поднес газету еще ближе к глазам.
— Вы ту девушку не знали, о которой здесь написано? — спросила Кес Одорова.
— Очень хорошо знал. Песни ей пел. Хотел на ней жениться.
— Вон что!.. — Кес Одорова опустила голову и замолчала…
Теперь, выслушав старшего брата, Ярманка почувствовал, что вся кровь его, так же как и тогда, бросилась к лицу.
— Пойдем посмотрим… как там вьючат, — сказал он Борлаю и первым вышел из комнаты.
Во дворе старший брат шепотом спросил!
— Кто тебе эта девушка?
— Это просто знакомая, хороший товарищ, — сказал парень и, повернувшись, крикнул ямщикам, чтобы завьючивали переметные сумы.
— Яманай выучилась грамоте, — сообщил Борлай, — хорошая активистка. Алтаек учит хлеб стряпать, платья шить.
— Рад за нее, — сказал младший брат, опустив глаза.
— Я считаю, что ее надо в совпартшколу послать, — продолжал старший. — Как ты посоветуешь?
— Обязательно пошлите, — подхватил Ярманка, не скрывая вспыхнувшей радости. — Обязательно.
5
Утишка Бакчибаев откочевал в дальний лог. Три дня он угощал гостей теплой аракой. После этого долго ездил с песнями от аила к аилу — араковал. Да и как ему было не радоваться, коли он породнился с богатым человеком — Копшолаем Ойтоговым, выдал дочь замуж за его сына. Правда, Копшолай не был родовитым, и потому богатые соседи, знатные родом, в унижение называли его вонючим баем, но Утишка на это не обращал внимания. Для него главным было то, что Копшолай богат. Кто другой в эти тяжелые годы мог бы заплатить за Уренчи такой большой калым — десять лошадей, двенадцать баранов, семь пятнадцатирублевых золотых и две шелковые шубы?
— Конь берет жиром, человек — богатством, — сказал он жене после аракования. — Богатство — сила. Мы в несколько лет обгоним нашего свата.
Он начал строить себе новый аил, с восьмиугольным основанием, срубленным из лиственниц. На постройке аила было занято больше десяти человек. Это были соседи-бедняки. Одним он пообещал осенью дать ячменя на талкан, другим — коня «под съезд на промысел».
При этом он, грозя пальцем, напоминал:
— А пушнину, которую ты добудешь в тайге, само собою, пополам разделим.
Он выбрал для нового аила солнечный мысок над рекой, отделенный от долины лесом, точно занавесью.
Никто из посторонних не видел тех всадников, что по вечерам, спускаясь с гор, заходили к нему в аил. Однажды к становью подъехал старик с винтовкой за плечами, большегривого белого иноходца привязал не к коновязи, а под старый кедр, широко раскинувший могучие сучья.
— Ты в лунную ночь спускаешься с гор, как сам хан Ойрот! — полушепотом воскликнул хозяин, встречая высокого гостя.
— Я его посланник! — ответил Сапог, поглаживая бороду. — Скоро будет у нас великое ханство кочевых народов. Тогда сам хан Ойрот спустится с гор.
В аиле он сел «выше огня», но заговорил как равный с равным:
— Скот твой нагулял ли жир? Над аилом твоим хорошие ли дни плывут?
— Хорошие! Со всех сторон теснят. Ходу нет. Колхоз крылья обрезал. Исключили — это не беда. А вот налог, как на бая, наложили — опомниться не могу: половину скота отдал.
— Не горюй, — сказал Сапог, — наше не пропадет. Что успели за хребет угнать, цело будет!
Вошел только что приехавший из Каракольской долины новый гость, Содонов, и сел возле двери.
Сапог с подчеркнутым вниманием подал хозяину свою монгольскую трубку, сказал:
— «Колхоз крылья обрезал». Глупости говоришь! На отращенных крыльях всякий подымется! Ты подымись с обрезанными крыльями — вот тогда все увидят, что ты силен. На горе маховые перья отрастишь и будешь плавать в воздухе орлом: из богатых богат!
— Как поднимешься, коли ветром сбрасывает? — нерешительно вмешался в разговор Бабинас Содонов. — Я как женился, так стал об этом думать. Иной раз, глядишь, будто бы от земли отделился, на подъем пошел; а потом — как ветром подхватит да дождем хлестнет — и опять из грязи тебя не видно.
Вошли еще два гостя в тяжелых шубах.
«Народ собирается! — с удовольствием отметил Сапог. — Не забыли меня».
— Ты скажи, как нам опериться, — попросил Содонов. — Человек желает подняться, а его все вниз да вниз.
— А может быть, вам о колхозах рассказать? Может быть, вы в колхоз вступать собираетесь? — ехидно спросил Сапог. — Сейчас они зовут к себе. А скоро всех силой туда погонят. Если их на земле оставить, они все долины вспашут. Где будем скот пасти? Где кочевать? — продолжал он, повышая голос. — Негде. Они вольной жизни хотят конец положить. Сейчас у них один русский. Если их не уничтожить, они скоро пришлют много таких хозяев. Соберут всех алтайских детей и отправят в города, в детские дома. После этого у алтайцев баб отберут: на каждого русского начальника в колхозе — по три алтайки.
— Голову главарям под крыло завернуть! — гремел Утишка.
— Остынь! — прикрикнул Сапог. — Это можно было делать в прошлом году. Теперь этим не испугаешь, а только растравишь. Теперь надо с другой стороны. Под корень подсекать… Они хлеб посеяли. Если мы хлеба их вытравим, весь колхоз пропадет. Поняли?
— Как? Хлеб травить? — шепотом спросил Содонов. — Люди сеяли, старались, а мы — травить…
