«Еще прошу тебя, товарищ председатель, дорогой Евграф Герасимович, откомандируй ты ко мне супругу мою Маланью Ивановну, а с ней пошли картошки на семена и на еду, сколько можно от нашей „Искры“. Пусть Маланья возьмет с собой огородных семян — репных, огуречных и всяких разных. Поторопи ее. Нельзя время упускать, надо огород заводить. А без женских рук тут не обойтись. Да и мне нужна подмога по домашним делам: надо учить алтаек шить, мыть, стряпать. Швейную машину собираемся купить…»
К крыльцу кто-то подъехал на телеге и остановил копей. Миликей Никандрович поднял голову, прислушался.
Дверь распахнулась. Слегка приподымая подол длинной юбки, через высокий порог шагнула Маланья Ивановна. За ней шла Макрида. А дальше — незнакомая Охлупневу молодая алтайка, одетая в русскую кофту и широкую юбку. Это была Яманай.
— Вот он какую берлогу себе отгрохал! — весело рассмеялась Маланья Ивановна, осматривая жилье. — Что же ты не поштукатурил, не побелил?
— Не успел, — улыбнулся Охлупнев, здороваясь с женой, с Макридой и алтайкой. — Пожалуйста, гостьюшки! Проходите. Хорошо-то как, что вы приехали! Легка, Маланьюшка, на помине!
— Поджидал меня?
— Вот сейчас в письме председателю прописал о тебе.
— Вон что! Вы, я вижу, давно сговорились с Евграфом-то. — Маланья Ивановна шутливо погрозила мужу пальцем. — Теперь все понятно! Он мне покою не давал, каждый день твердил: «Поезжай к мужику. Поезжай!» Будто я вдруг пришлась не ко двору.
— Значит, обо мне заботу имеет!
— Зачастил ко мне, все спрашивал: «Когда тебе коня запрягать?» А вчерась Макриша заехала повидаться, он — опять со своим советом: «Поезжайте вместе, две сестры».
— Вот хорошо, что есть на свете заботливые председатели! — расхохотался Охлупнев.
— А ну тебя! — Маланья Ивановна похлопала мужа по спине. — Я бы и так приехала… Чего мне там одной-то куковать?
Макрида с Яманай присели на лавку, оглядывая избу.
Маланья прошла в кухонный угол и, отдернув заслонку, заглянула в печь.
— О, да печка у тебя добрая! Шаньги, пироги можно стряпать! — Оглядев избу, упрекнула: — А пол-то, знать, ни разу не мыт и не метен. Как же ты жил в такой грязи? У барсука в норе и то чище.
— Руки не доходили. Соскочишь с постели — и в поле.
— Ты рукам хозяин, заставил бы дойти, — сказала Макрида Ивановна, сметая сор с подоконников. Она разыскала веник, тряпку и ведро. Попросила Яманай: — Беги-ка, дочка, за водок да печку затопляй. — Прибирая посуду, она говорила Охлупневу: — Мы насовсем приехали. Работенка нам в вашем колхозе небось найдется?
— Для таких бабочек, как вы, везде работы хватит. Но ты, однако, шутишь?
— Ну, такими делами не шутят. Недавно решение вышло — открыть здесь детские ясли. Первые для алтайских детей. Услышали мы об этом — и сразу в женотдел. А там нас по работе знают. Вот и послали сюда.
— Так, так. А где ясли собираетесь обосновать?
— В школе покамест, на лето. А к зиме особое помещение ставьте. В аймаке нам наказ дали: «Такие ясли, говорят, устройте, чтобы со всей округи бабы ездили глядеть да чтобы пример с вас снимали».
Миликей широко улыбнулся:
— А мы было хорошие-то сутуночки на скотный двор приберегали. Придется, видно, поступиться.
— Придется, Миликей Никандрович, — настойчиво сказала Макрида Ивановна. — У меня своих ребятишек нет, так хоть чужих пособить выпоить, выкормить да на путь наставить. Все сердцу приятнее: не зря на земле протолклась.
Маланья Ивановна вернулась с новым березовым веником.
Вошла Яманай в новеньких ботинках на высоких каблуках, внесла полные ведра воды. Ее коротко остриженные волосы были схвачены зеленой гребенкой. Лицо посвежело, вернулся румянец, но глаза все еще смотрели печально.
— Это что за птаха такая с вами прилетела? — спросил Миликей Никандрович.
Макрида Ивановна погрозила ему, сказав строгим взглядом: «Она по-русски понимает», — и громко ответила:
— Это дочка моя. Она из здешних мест, помощницей нам будет.
Щеки Яманай вдруг зарделись, ресницы стали влажными.
Макрида Ивановна засучила рукава желтой кофты, обнажив белые мускулистые руки, подол новой юбки подоткнула под пояс, посыпала мокрый пол крупным песком и, двигая ногой бересту, начала скрести грязь с плах.
Потом в избу втащили мешки с картошкой, узлы с огородными семенами.
Вошел Борлай. Остановился у порога, взглянул на дородную поломойку, на ее крепкие красные ноги и смущенно позвал Миликея.
Услышав запомнившийся голос алтайца, Макрида Ивановна выпрямилась и повернулась к нему.
— А-а, знакомый! — воскликнула она. — Поздороваться не могу, рука мокрая.
Хотела спрягать ее за спину, но не успела.
— Ничего! — Борлай потряс ее руку. — Гора к гора в гости не ходит, человек с человеком маленько встречаются, — переиначил он русскую поговорку, однажды слышанную от этой женщины.
— Правильно, товарищ! — отозвалась Макрида Ивановна. — Вечером приходи в гости, картошку будем жарить.
— В гости? — рассмеялся Миликей. — Он здесь хозяин. Мы с ним покамест живем в одной избе.
Яманай сварила ведерный чугун картошки, затем поджарила ее на сковороде со сметаной.
Пришли члены правления. Женщины хлопотливо усаживали гостей за стол.
— Садитесь. Отведайте картошечки. Кто хочет — жареной, кто — вареной. С солью, с горчицей.
Макрида Ивановна стояла у печки, поджав руки, и смотрела на Борлая.
Заря залила гребни гор малиновым соком, в долинах позолотила окна изб. Лицо Макриды Ивановны, стоявшей против окна, казалось алым от ярких отсветов. И широко открытые глаза отвечали теплым блеском.
Почувствовав ее взгляд на себе, Борлай повернул голову и загляделся на румяное, сияющее радостью лицо.
— Садись! — настойчиво пригласил, освобождая место рядом с собой. — Я в твоем доме за столом сидел, сладкие шаньги ел. Помнишь? Я все помню.
— Тут нам будет тесновато.
— Ничего, маленько теснота — не обида.
— А ты молодец, много русских пословиц выучил!
Макрида Ивановна подкатила толстый чурбан и, отвернув подол новой палевой юбки, села к столу, рядом с Борлаем; наклонившись к нему, прошептала:
— Спасибо тебе. Вроде как с того света вернул меня. Я тогда хотела сказать, что за мной хорошее не пропадет, да не было силы пошевелить языком. А теперь, видишь, приехала пособлять вам.
— Тебе спасибо, — ответил Борлай, не спуская глаз с ее разгоревшегося лица. — Ясли хорошие будем делать! Мои ребятишки там будут жить. Рубашки им сошьешь? Мои ребятишки маленько сироты.
— Да что ты говоришь? — участливо переспросила Макрида Ивановна и коснулась ладонью его руки. — Приголубим маленьких. Рубашки, платьица, штанишки — все пошьем.
Маланья Ивановна поставила на стол старый самовар с серыми заплатами на боках, с кривыми, как у таксы, железными лапами.
— Застолье с самоваром-то сразу стало веселее, — заметил Миликей Никандрович. — А то из чайника пьешь, пьешь, а все будто не сыт.
Макрида Ивановна продолжала вполголоса разговаривать с Борлаем:
— Большеньки ребятенки-то? Здоровенькие?
— Хорошие ребятишки! Девочка — вот такая, парнишка — такой, — показал Борлай.
— А как звать твоих деток?
— Девочку звать Чечек, по-русски — Цветок. Парнишка Анчи — Охотник.
«Любит он детей. По глазам вижу, любит, — отметила для себя Макрида Ивановна. — Дай ему бог вспоить их, вскормить, на коня посадить».
Ее глаза вдруг подернулись паутиной грусти, она промолвила:
— Сын да дочь — ясно солнышко и светел месяц.
А потом порывисто встала, перевернув чурбан, и вышла на улицу.
— Женское сердце не терпит, когда о ребятах по-семейному говорят, — молвил Миликей Никандрович, качнув головой. — Но, видно, не всякому счастье судьбой дозволено.
— А тебе вот дозволено все выбалтывать, — упрекнула мужа Маланья Ивановна.
Охлупнев смущенно кашлянул, а потом заговорил об огороде:
— Семян всяких бабы привезли, Борлаюшка, репных, морковных, огуречных. Заживем теперь, ясны горы! Картошки пять мешков. Завтра наряжай женщин картошку садить.
* * *
…Вечер тихо опускался в долину. Горы из голубых превратились в темно-синие и как бы загрустили о минувшем дне.
Под ногами чуть слышно шелестела трава. Макрида Ивановна, медленно передвигая ноги, шла берегом реки. Она не слышала, что рядом с нею шелестела трава под ногами другого человека, и не заметила, что в лунном свете рядом с ее тенью двигалась другая тень. Даже резкий крик беспокойных коростелей не привлекал ее внимания. Она думала то о себе, то о Борлае с детьми.
В кустах затихли коростели. Шаги человека стали слышны. И тень ясно заколыхалась на молодой кудрявой травке.
