Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лаубе не переваривал этого бывшего солдата. Почему он возвратился с войны и мозолит глаза своим пустым рукавом? Ведь он один из тех, на кого надеялся фюрер и кто не оправдал этих надежд. Все они, эти военные калеки, — микробы красной болезни. Им лучше всего было бы навеки остаться далеко от Вены, в суровых снегах Подмосковья или в дымных развалинах Сталинграда. А теперь они напоминают тем, кто надеялся на войну, о развеянных русскими пушками иллюзиях.
К нему, хозяину дома, Гельм относился презрительно и высокомерно. А в последнее время трубочист стал вести себя так, будто был по меньшей мере принцем крови. Откуда появилась у него эта отвратительная манера снисходительно здороваться с хозяином и обращаться к нему свысока? Лаубе приходилось терпеть эти выходки. С каким удовольствием он вышвырнул бы на улицу этого злобного калеку, не будь опасения, что у него найдутся покровители! Шофер Лазаревского раза два подвозил трубочиста к дому, делился с ним табаком, разговаривал на ломаном немецком языке. Гельм отвечал ему по-русски: «Спасибо, товарищ». Ясно: Гельм стал красным и шофер коммуниста Лазаревского — ему товарищ.
Лаубе решил переждать, пока Гельм исчезнет с глаз. Но трубочист плелся через двор так неторопливо, точно был не трубочистом, а бездельником рантье.
«Но ведь не на прогулку же он идет, черт побери! Или он задумал мешать мне пить?» — бесился Лаубе.
На плече Гельма висела веревка с чугунным шаром и стальной прут, согнутый в круг. Трубочист не спешил, как бывало, незаметно прошмыгнуть через двор. Увидев Лаубе, он усмехнулся, подошел к столику, положил на него плохо отмытую руку. Насмешливо прищурив глаза, фамильярно и снисходительно кивнул Лаубе.
— Стакан вина, хозяин! — произнес Гельм. — И поскорее! Я тороплюсь.
Сдерживая возмущение, Лаубе ответил трубочисту спокойно:
— Вино стоит денег.
— Кстати, вы мне должны, — сказал Гельм.
Лаубе иронически скривил губы:
— Не помните, Гельм, сколько?
— Слишком много, чтобы запомнить.
Порывшись в кармане, Лаубе достал монету в пять грошей, и бросил ее на стол:
— Хватит?
Гельм презрительно хмыкнул:
— Цена капли вина. Вы мне больше должны.
— Не больше, чем любому нищему. Запомните это.
— Больше! — Гельм пристукнул ладонью по столу. — Я не нищий. Вы не расплатитесь со мной и всем своим винным погребом.
Лаубе решил держаться в рамках презрительной вежливости.
— Что за дурацкая манера считать всех своими должниками!
— Не всех, а вас. Вот за это, — трубочист указал на пустой рукав.
— Я вам дам совет, — ехидно улыбнулся Лаубе. — Пока русские не оставили Вену, ищите среди них того, кто лишил вас руки, и потребуйте с него компенсацию.
— Это Сталинград!
— Ну и требуйте у него! — взъярился Лаубе. — Почему Вена должна поить вас своим вином?
— Вы пытались сломить Сталинград моими руками.
— Я? — Лаубе изобразил на лице удивление. — Я?!
— Да, вы, акционер одной известной компании. И вот видите… я остался без руки.
— Жаль, очень жаль! — Лаубе развел руками. — Я очень сожалею, Гельм.
— Вы жалеете, что я не лишился головы? Вам было бы спокойнее?
— Вы слишком большого мнения о своей голове. Какое беспокойство от пустой головы?
— Нет! Моя голова кое-чем начинена. Да… Я много думаю о вас и вам подобных людях, которые своими делами вызывают в мире войну, а когда она начинается, не идут на поля сражений, а прячутся за спинами таких, как я и мои товарищи. Вы разрешаете нам время от времени умирать на войне, лишаться рук и ног…
— Браво! Браво! — Лаубе два раза хлопнул в ладоши. — Вам, Гельм, следует выступать на митингах. Кое-кто теперь нуждается в болтунах о вечном мире. Вы на этом смогли бы подработать больше, чем на чистке труб. Кто на крыше может слушать вас? Только вороны. А по улицам теперь слоняется много бездельников, и им…
— Молчать! — спокойно проговорил Гельм. — Вас надо уничтожить, Лаубе! Вы — вредный микроб старой страшной болезни. Однако хватит разговоров. Иоганн, дай мне стаканчик, я сам налью себе, не дожидаясь приглашения хозяина.
— Дай ему стакан, — процедил сквозь зубы Лаубе. — Дай, и пусть пьет.
Гельм наполнил стакан, посмотрел вино на свет. Лаубе еле сдержался, чтобы не выбить стакан из руки трубочиста. Откуда взялись эти барские замашки у нищего? И как он пьет!
— Вы плохого мнения о моей голове, — сказал Гельм, поставив пустой стакан на стол и вытерев ладонью губы. — Она заполнена адресами многих ваших друзей и знакомых, которые, как и вы, решили пока жить тихо. Вы делаете вид, что не знаете их. До поры до времени, конечно. Вы не так одиноки, Лаубе, как прикидываетесь. Я знаю… Я ведь вхожу в дома свободно, как черный патер.
Гельм снова налил в стакан вина.
— Пейте поскорее, Гельм, — раздраженно проговорил Лаубе. — Пейте.
— Я пью за то, чтобы вашей шайке не удалось начать свои дела снова и лишить еще кое-кого рук.
— Пейте и избавьте меня от ваших речей. Их ждут вороны на крышах. Они радостно встретят своего Цицерона.
— На сегодня довольно! — Гельм стукнул донышком стакана по столу. — Не забывайте, Лаубе, что я теперь существую для того, чтобы постоянно напоминать вам о вашем преступлении.
— Идите своей дорогой!
— Я иду. Своей дорогой.
Гельм положил на стол пять шиллингов и неторопливо вышел со двора. Лаубе бросил в угол стакан, из которого пил трубочист.
— Наглая скотина!
…Настроение у Лаубе было испорчено. Пить ему уже не хотелось. Раздражение усилила зазвучавшая из окна на третьем этаже песенка. Пела двадцатилетняя Рози — бойкая и неутомимая работница Райтеров. Она недавно приехала в Вену. Лаубе представил себе стройные и сильные ноги девушки, затянутые в шерстяные красные чулки. Эти ноги носили крепкое, здоровое тело деревенской красавицы. «Хороша, как молодая кобылица, — думал Лаубе, глядя на часто проходившую по двору Рози. — Из нее могла бы выработаться для цирка прекрасная дама-борец».
Рози была равнодушна к вниманию хозяина дома. Она вежливо ему кланялась, желала доброго утра или вечера. Однажды Лаубе остановил ее и предложил «поскучать» с ним. Рози громко рассмеялась:
— Вы большой шутник, господин хозяин. У меня нет времени для скуки. — И ушла, соблазнительно покачивая бедрами.
Досадливо морщась, Лаубе слушал пение Рози:
Ласточки летят в родные горы,Ласточки летят, не зная горя.С ласточками мне бы улететь,А могу им только вслед глядеть.
И под эту песенку старуха с бесстрастным, как у иконы, лицом вкатила во двор коляску на велосипедных колесах. В ней лежал человек. За коляской шофер такси нес чемоданы.
Старуха при каждом шаге, словно лошадь, поматывала головой, а перо на ее шляпе, казалось, хотело оторваться и улететь. Запах нафталина распространился по двору. Лаубе с большим интересом смотрел на старуху.
Что за бабушка времен англо-бурской войны? В каком музее так прекрасно сохранилась? И кого она везет? Больного сына, внука? Ведь здесь нет ни врачей, ни торгующих чудесными снадобьями шарлатанов. Не нищие ли это, странствующие по дворам?
Но человек в коляске не похож на нищего. Из-под светлой шляпы выбиваются пряди львиной гривы, какую носят представители богемы. Тонкие руки лежат на коленях, прикрытых пледом. Лицо его бледно, губы бескровны, и только глаза полны жизни и глядят молодо.
Пораженный Лаубе поднялся со стула, шагнул навстречу коляске. Да ведь это глаза Лео Катчинского, прославленного музыканта, в которого в апреле давно отшумевшего года влюбилась первая венская красавица Фанни Винклер!
«Да полно, Катчинский ли это?» — усомнился Лаубе. Возвращение пианиста представлялось ему совершенно иначе. Катчинский должен был войти во двор высокий и стройный, с гордо, как в прежнее время, поднятой головой, в легком весеннем пальто, в блестящих башмаках на толстой подошве, под руку с золотоволосой красавицей, улыбающейся чудесно и молодо. Шофер с чемоданом, пестрым от гостиничных наклеек, был бы обязателен при этом. Но эта старуха, нелепое перо на ее шляпе, эта коляска…
Шофер поставил чемоданы, поклонился и ушел. И Лаубе почувствовал, что он обязан что-то сказать и вспомнить, о чем-то спросить.
— Здравствуйте, Лаубе! — тихо произнес лежащий в коляске человек с глазами Катчинского.
— Маэстро Катчинский! Вы ли это? — проговорил изумленный Лаубе.
— Да, это я. Возвратился на родину. — Катчинский улыбнулся легко и радостно. — Ваш старый жилец.
— Я очень рад, — пробормотал Лаубе.
— Полно. Рады ли вы тому, что я возвратился калекой?
«Калека, — подумал Лаубе. — Еще один калека в моем доме».
Взгляд его остановился на руках Катчинского. Как беспомощно и жалко выглядели они! Воск свечей, заупокойная месса, звон погребального колокола представились Лаубе при взгляде на эти руки. Пальцы их так исхудали, стали такими тонкими! На них не было ни обручального кольца, ни перстня с рубином — подарка Фанни. Значит, музыкант Катчинский кончился…
- Полынь-трава - Александр Васильевич Кикнадзе - Прочие приключения / Советская классическая проза
- Здравствуй и прощай - Лев Линьков - Советская классическая проза
- Витенька - Василий Росляков - Советская классическая проза