Заметим, что автору поэмы о Иове старая идея о коллективной ответственности перед богом была, по-видимому, совсем чужда. Хотя в двух-трех местах друзья высказываются в том смысле, что дети беззаконного также пострадают за злодеяния своего родителя (например, Цофар в 20:10), Иов решительно отвергает целесообразность и справедливость такого решения (20:19). На протяжении всей дискуссии ни герой поэмы, ни его друзья ни разу не ставят вопроса: не пострадал ли сам Иов "за грехи отцов"? Друзья лишь строят различные предположения насчет возможных прегрешений Иова и его сыновей, а он отрицает всякую вину за собой. Иов готов даже допустить, что, может быть, совершил какой-нибудь грех в юности по неведению (13:26), но если даже так, наказание явно несоизмеримо с проступком. Яхве отнесся к нему с необъяснимой жестокостью: "Ты сделался жестоким ко мне" (30:21), "Ты выискиваешь грех во мне… хотя знаешь, что я невиновен, и от руки Твоей спасителя нет" (10:6–7).
Но Иов имеет в виду не только себя. Он вообще не видит в мире признаков божественного правосудия. Совершенно непонятно поведение бога. Где прославленная пророками справедливость Яхве и где его милосердие? Иов по пунктам разбивает аргументацию своих противников. Он упрекает их во лжи, и то, что эта ложь ad maioram dei gloriam (во славу божию), никак не оправдывает их: "Разве должны вы для Бога говорить неправду и ради него говорить ложь? (Надлежало ли вам) быть лицеприятными к Нему?" (13: 7–8). Причем характерно, что если оппоненты ссылаются прежде всего на авторитет традиции, на то, что "мудрые возвестили, и не утаили их отцы" (15:18; ср. 8: 8-10), то Иов берет свои доводы из действительности, из жизненной практики своей и других людей: "…разве вы не спрашивали людей проезжих и с их свидетельством не знакомы?" (21:29). Везде одно и то же: бог губит непорочного наряду с виновным (9:22). В городах люди стонут и души убиваемых вопиют. И бог не воспрещает этого (24:12). Хуже того, бог положительно благоволит к злодеям и оказывает им покровительство- "бича божьего нет на них" (21:9). В день бедствия пощажен бывает злодей, в день гнева отводится в сторону (21:30). Дома беззаконных безопасны, у них множество детей и внуков, и все у них благополучно, их бык успешно оплодотворяет, у коров не бывает выкидышей. Они проводят дни свои в счастье и умирают без страданий (21: 7-13). А в то же время люди невинные бедствуют, "униженные земли", сироты и вдовы терпят величайшие лишения и насилия со стороны злодеев и нечестивцев (24: 5- 11) и праведник становится посмешищем (12:4). С объяснением оппонентов, что бог зато позже отомстит детям беззаконника, Иов решительно не согласен: "(Скажете:) "Бог бережет для детей его несчастья его". (Нет!) Пусть воздаст ему (самому), чтобы он знал! Пусть увидят глаза его несчастье его, и от гнева Шаддая пусть (сам) изопьет! Ибо что ему до дома его после него, когда число его месяцев пресечется?" (21: 19–21).
Как уже отмечалось, концепция загробной жизни и загробного воздаяния чужда как Иову, так и его друзьям — Иов убежден, что смерть — это конец всему: и радостям, и горю, конец всякой надежде; когда люди умирают, то они уже "до скончания небес не пробудятся, и не воспрянут от сна своего" (14: 10–12). И всякая надежда сойдет в преисподнюю и будет там покоиться во прахе (17:16). Значит, невинно страдающему нечего рассчитывать на справедливость бога и после смерти.
Вместе с тем Иов готов согласиться с тезисом своих оппонентов о том, что нет вообще человека, чистого перед богом, так как люди несовершенны по самой своей природе: кто может произвести чистого от нечистого? (14:4; ср. 15:14). Но тем более по справедливости бог не имеет оснований наказывать людей за их пороки и прегрешения. Ведь он сам сотворил людей, и они таковы, какими он их создал. Если изделие с недостатками, то виновато не оно, а мастер, его сотворивший. "Хорошо ли для Тебя, что Ты притесняешь, что презираешь творение рук Твоих… Твои руки образовали меня и сотворили меня… Ты из глины сотворил меня, и (снова) в прах обратишь меня?" (10: 3–9).
Наконец, Иов приводит еще один аргумент. Допустим даже, рассуждает он. что человек в чем-то провинился перед богом, но достойно ли бога вечного и всемогущего преследовать его за это? (7:20). Ведь человек — такое эфемерное и такое ничтожное создание по сравнению с богом: жизнь его как дуновение, и сам он как соломинка, уносимая ветром. "Почему бы (Тебе) не простить мне моей вины, не пройти мимо моего прегрешения? Ибо вот я лягу в прахе, поищешь меня — и нет меня" (7:21).
Иов прекратил спор непобежденным. Скорее — победителем. Три друга замолчали, потому что им больше нечего было возразить Иову, и это, по существу, означало, как правильно понял позднейший автор речи Элиу, что они "обвинили Бога" (32:3). Затем на сцену выступает Яхве, который произносит речь, полную поэтических красот и самовосхваления. Только после этого Иов произнес свое "отрекаюсь и раскаиваюсь". Но было ли это подлинным раскаянием?
Нет сомнения, что автор закончил свою поэму величественной сценой теофании не только потому, что хотел дать своему произведению достойную концовку. Очень вероятно, что явлением бога заканчивалась и старая сказка, ставшая рамкой поэмы. Но речи Яхве и ответы Иова, так же как выступления в ходе дискуссии Иова и друзей, несомненно, сочинил сам автор поэмы персонажи народных сказаний подобным образом не ораторствуют. А между тем именно в этих речах многое вызывает недоумение и кажется двусмысленным современному читателю и, наверное, такие же чувства возбуждало у древних.
"Тема Иова" вне Палестины
При чтении Книги Иова становится ясным, что автора волновал широкий круг проблем, связанных с существованием зла и несправедливости в мире, причем в разных аспектах: в индивидуальном — почему страдает единичный невинный человек; в социальном — почему люди стонут в городах, бедняки, вдовы и сироты угнетены богатыми насильниками, которые вопреки всякой справедливости благоденствуют и процветают; наконец, в универсальном аспекте — почему вообще существует зло в мире, управляемом всемогущим, мудрым и справедливым богом? Поскольку все это — проблемы общечеловеческого характера, естественно, что они так или иначе должны были отразиться в литературе не только Иудеи, но и других народов древности. В связи с. этим многими исследователями уже давно делались попытки найти иноземные образцы (или, может быть, даже оригинал) библейского Иова. Вероятнее всего эти образцы могли обнаружиться в Древнем Египте или Вавилоне, культурное влияние которых на Палестину было особенно сильным и продолжительным. Поиски оказались не совсем безрезультатными.
В вавилонской поэме, известной под названием "Владыку мудрости хочу восславить"[19], ее герой, как и Иов, в прошлом был вполне счастлив, но затем на него обрушились всякие бедствия и он тоже страдал от какой-то жестокой болезни, может быть, проказы. Он красочно описывает свои мучения и отчаяние t в выражениях, напоминающих поэму о Иове: "День — вздохи, ночь — слезы, месяц — вопли, год — скорбь. Я дошел до конца жизни, куда ни обращусь бедствие…" (ср.: Иов. 7:3 и сл.). Он жалуется на то, что страдает незаслуженно, так как всегда делал только угодное богам и царю: "А ведь я постоянно возносил молитвы, мне молитва — закон, мне жертва — обычай, день почтения бога — мне радость сердца… славить царя — мое блаженство… Я страну призывал соблюдать обряды, чтить богини имя учил я народ мой. Я славил царя, равнял его богу, почтенье к творцу внушал я черни"- это, однако, совсем не похоже на то, что ставил себе в заслугу библейский Иов (гл.29–31). Герой вавилонской поэмы, как и персонажи Книги Иова, высказывают мысль о непостижимости божественного промысла: "Воистину думал, богам это любо! Но что мило тебе, угодно ли богу? Не любезно ли богу, что тебя отвращает? Кто же волю богов в небесах постигнет… бога пути познает ли смертный?" Но нигде нет в этой поэме и намека на неправосудие богов, нет и тени протеста. Страдалец только настойчиво и смиренно умоляет своего бога о милосердии и в конце концов добивается-таки своего: бог избавляет его от страданий и дарует ему изобилие всяких благ.
Известны и другие месопотамские произведения подобного рода. В одном из них, в шумерской поэме, переведенной С. Крамером, также говорится о человеке, который был богат и праведен, имел много родных и друзей и был у всех в почете. Но и его постигло несчастье — страшная болезнь. Его одолели страдания, и вдобавок от него отшатнулись друзья. Он горько жалуется: "Мой товарищ не говорит ни слова истины, мой друг называет ложью мои правдивые слова". Страдальца перестали уважать, даже невежественные юнцы пренебрегают им (ср.: Иов. 30:1). Допуская, по-видимому, что он в чем-то провинился, он ссылается на врожденную слабость и испорченность человеческой природы и на высказывания по этому поводу древних мудрецов: "Они изрекают, бесстрашные мудрецы, слово истинное и прямое: "Ни одно дитя не рождается от женщины беспорочным"[20]. Этот же аргумент мы встретили и в Книге Иова (15:14). Быть может, еще ближе по идеям к Книге Иова вавилонская поэма "Мудрый муж, постой, я хочу сказать тебе…"[21] В ней поднимаются те же проблемы: превратности человеческой судьбы, ненадежность счастья, необъяснимость страдания невинного и засилья на земле зла, высказывается даже мысль о тщетности благочестия и о несправедливости богов, которые покровительствуют богатому и, точно вора, преследуют бедного и угнетенного. Интересно, что эта поэма написана в форме диалога: мудрец и его друг по очереди произносят по строфе в одиннадцать строк — форма, напоминающая поэму об Иове.
