Почему Вильбер выбрал самый уничижительный эпитет? Я тороплюсь объяснить суть своей профессии, как будто бы в ней содержится что-то зазорное.
— Не торговец. Нет. Моя компания ограничивалась приобретением затонувших судов, когда их уже невозможно реставрировать и использовать по назначению. Мы их разрушали, чтобы извлекать ценные металлы. Если вы предпочитаете — я скупал металлолом. Все, что больше не плавало, проходило через мои руки.
— Как увлекательно!
— Кому что нравится, — колко замечает Вильбер, рассердившись на меня за то, что я завладел вниманием мадам Рувр.
Жонкьер извлек из портсигара длинную голландскую сигару. Он закуривает, дотошно соблюдая ритуал. Готов поклясться, он нарочно ведет себя так, как будто сидит за столом один.
— У меня сохранился альбом фотографий, — сказал я. — Если вас это интересует, могу показать. Но предупреждаю: некоторые из них запечатлели драму.
— Бойня, — хихикая, комментирует Вильбер. — Остовы мертвых кораблей.
— Не слушайте его. Хотя признаюсь, нередко у меня сжималось сердце, когда я обнаруживал порушенные или наполовину затонувшие голые каркасы, покрывшиеся ржавчиной или заросшие ракушечником.
Я завелся. Уж больно хороша тема! Я знал это по опыту — она неоднократно совершала чудеса в те времена, когда я еще бывал в свете. Эти корабли, выброшенные на берег, всегда будили воображение красоток — любительниц позднего ужина.
Только не Арлетты. Обломки кораблекрушения — да она плевала на них. А вот другие женщины — напротив. И вот теперь мадам Рувр. Старый ханжа, каким я — увы! — продолжаю оставаться! Я рассказал ей несколько эпизодов, эффект которых запрограммирован. Жонкьер ушел, даже не кивнув. Вильбер продержался дольше, явно раздосадованный. Потом, извинившись, оставил нас наедине. И тут разговор принял другой оборот, не скажу, что более интимный, но более личный. До этого мы были как бы соседи по отелю, которых ненадолго свели превратности путешествия. Но я отдавал себе отчет — как и она — в том, что здесь, в этой столовой, в этом доме мы находимся навсегда. Мое персональное «всегда» будет непродолжительным, если я останусь тверд в своих намерениях. Но она? Она, производившая впечатление еще такой молодой! Вот почему я расспрашивал ее как можно тактичнее, давая понять, что мы дорожные спутники и проявляемый мною интерес к ее особе в порядке вещей. Я узнал, что они жили в Париже, но им разонравилось тамошнее окружение!
— Признаюсь, — сказала она, смущаясь, чем очень меня тронула, — мой муж не подарок. Болезнь делает его раздражительным. Я боюсь лишь одного: как бы он не исчерпал снисходительность персонала.
Я утверждал, что ее страхи необоснованны, поскольку местный обслуживающий персонал привык к перепадам в настроениях пансионеров.
— Все мы в большей или меньшей степени ненормальные, — рассмеялся я.
Я не смеялся многие месяцы. Я себя не узнавал. Настроившись на доверительные излияния, она продолжала:
— Нам порекомендовал «Гибискусы» один друг. У него самого был друг, который… ну да вы знаете, как это бывает: слухами земля полнится. Справки, наведенные через агентов.
— И каково же ваше первое впечатление?
Она заколебалась.
— Скорее, хорошее.
— Разумеется, будь вы тут с кем-нибудь знакомы… это смягчило бы шок от непривычной обстановки.
Я ввернул такое замечание как бы невзначай, и она ответила мне в таком же тоне:
— К сожалению, это не наш случай. — И тут же добавила, словно хотела исправить впечатление от своего ответа: — Но на что стала бы я жаловаться? Все кругом так любезны!
— Мы стараемся кто во что горазд. Нам случается быть нелюдимыми. Мсье Вильбер часто брюзжит, потому что его мучит язва. А господин Жонкьер чудаковат. В данное время, похоже, его одолевают мрачные мысли. Не стоит обращать внимание. Я сам… но к чему говорить обо мне? Знайте одно: если я могу быть вам полезен… можете мною располагать.
Она поблагодарила меня… как бы это сказать: от полноты души? горячо? — во всяком случае, это было не сухое «мерси», оброненное из вежливости.
— Вы не пойдете смотреть телевизор? — задал я еще один вопрос.
— Я не смею оставлять мужа в одиночестве надолго.
— Но все же он способен передвигаться?
— С трудом.
Я понял, что не должен расспрашивать. Запрещенная тема! Пожелав ей спокойной ночи, я вернулся к себе.
Время очень позднее. Я оставил окно открытым в ночь. Я напоминаю себе больного, диагноз которого врачи оставляют при себе. И то верно — я должен быть уже мертвым, а толком не знаю, хочу ли умереть. В самом деле, хочу ли я умереть? Не ограничился ли я трепом по поводу своей смерти?
Я доискиваюсь ответа со всей ясностью мысли, но эта ясность не гарантирует чистосердечия, и я допускаю существование причины, которую не рвусь обозначить; но так или иначе, а она все еще удерживает меня на грани жизни. В данный момент она смахивает на любопытство. Хотя мне и нет дела до того, был ли Жонкьер когда-то знаком с мадам Рувр, тем не менее такая мысль удерживает меня на плаву. Лучше бы уж эта женщина никогда не появилась рядом со мной. Я вроде бы организм, давно уже лишенный некоего гормона — назовите его гормоном «Ж» (женский). И вот — стоило мне оказаться по соседству с ней, в ауре ее духов, как во мне началась химическая реакция, в результате которой очень отдаленная зона моего «я» как бы оживала, перестала хиреть. По крайней мере, такое объяснение кажется мне самым доходчивым. Но моя проблема так и не разрешена. Бесцельность своего существования — я ощущаю ее с прежней остротой. Я почти что готов сказать, что констатация этого факта укрепляет мою решимость, и я готов себя глубоко презирать, если после такой готовности в самый последний момент уклонюсь от задуманного шага.
Два часа. Я выпил свою кружку настойки. Франсуаза переборщила с анисом. Я сделаю ей замечание. Когда аниса кладут слишком много, настойка приобретает терпкий и горький привкус. Помнится, еще в мальчишеские годы я любил ходить на рыбалку и смачивал анисовым соком хлеб, служивший мне наживкой, на которую клевала плотва и уклейка. Благословенная пора! Моя бабушка жила неподалеку от речки Ионны. Мне приходилось только перейти дорогу и сбежать к ее берегу. Может, в память об этих счастливых днях теперь я каждый вечер отправляюсь удить сны, помогая себе напитком забвения.
Сегодня утром Клеманс сообщила мне, вперемешку со всем прочим, что мадам Рувр зовут Люсиль. Мне нравится это имя. Старомодное, но милое. Возможно, оно слишком напоминает мне коллеж и страницы Шатобриана, которые надо было учить наизусть. «Гряньте, желанные бури…» Да что говорить! «Люсиль» звучит намного благороднее «Арлетты»! Я всегда терпеть не мог имя Арлетта. Оно ассоциируется у меня с девушкой, являвшейся расчесывать волосы святой Екатерине. Однако самой Арлетте оно было по душе. Она сердилась, когда я звал ее Арли, Летти, и я решил перейти на Минуш или Минушон, в зависимости от настроения. Забудем об этом.
Клеманс, от которой ничто не ускользает, сказала мне, что сегодня утром глаза у мадам Рувр были красными и заплаканными. Отчего она огорчается, если только Клеманс не ошиблась? Есть над чем помечтать. И несомненно, из желания помечтать я гулял почти до полудня по берегу моря, несмотря на боль в ноге, которую я, похоже, тяну, как упирающуюся собаку. Я долго размышлял над словом «старик». Когда начинается старость? А я — старик? Рувр — старик? Он-то уж без сомнения, поскольку ходит с двумя металлическими палками и подтягивает ноги — по крайней мере, так я себе представляю. Ну а я? У меня седые волосы, разумеется. И несколько вставных зубов. Зато все остальное имеет еще приличный вид. В сравнении с Вильбером и даже с Жонкьером я считаю, что хорошо сохранился. Всего лет пять-шесть назад у меня была еще очень молодая фигура. Тогда почему же Арлетта?.. Испугалась, что вскоре превратится в мою сиделку? А ведь мне тогда едва исполнилось шестьдесят. Может, у мадам Рувр — но я предпочитаю говорить Люсиль — красные глаза потому, что она считает себя обязанной оставаться при старике?
Я повстречался с группой молодых людей. На меня даже чуть не налетела девушка в купальнике. Она не извинилась — она меня не видела. Я был для нее прозрачен, как призрак. Просто не существовал. Так, может, это и означает старик? Некто, кто еще здесь, но уже не существует. В таком случае бедный мсье Рувр! И бедный я!
Жонкьер дал знать, что пообедает в городе. Странно! На ужин он явился, но удовольствовался овощным супом и крошечной порцией пюре. Краткое «до свидания» в сторону, и он ушел. Вильбер отсчитывал капли в свой стакан, насыпал туда белый порошок и присовокупил половину таблетки. Он поглотил все, сначала бросив на нас уничижительный взгляд. Люсиль удержалась от улыбки.
— Побудьте немного, — сказал я ему. — Ведь это единственный приятный момент за весь день.
