в последний раз был в Имане?
— Четыре года назад, — Сяо Батали не видел ничего предосудительного в вопросе японца и в таком своем ответе.
— Хорошо знаешь дорогу в Иман?
— Как не знать...
— Знакомых в Имане у тебя много?
Сяо Батали сразу смекнул, к чему клонит японец, и решительно заявил:
— Нету меня там никаких знакомых, господин офицер. Я все годы проводил в глухой тайге, вдали от людей. Искал женьшень. Вам должно быть известно, господин офицер, что божественный корень жизни не допускает к себе посторонних...
Но японец, казалось, не слушал. Он достал из ящика стола написанную по-русски бумагу, положил ее перед Сяо Батали.
— Это письмо написано как будто от твоего имени, старик. С ним пойдет на русский берег один наш человек. Ты укажи нам адрес твоего знакомого, чтобы встретил нашего человека, приютил, рассказал, что нужно. Понял?
Сяо Батали насторожился.
— Ну, как, старик?
Сяо закрыл глаза. Лицо его побледнело, губы вздрагивали.
— Здесь написано, что податель этой бумаги твой хороший друг, ва-панцуй, и ты просишь твоего знакомого в Имане на несколько дней приютить его...
Удэгейцу стало жутко от этих слов.
— Никто не поверит этому, — произнес наконец Сяо дрожащим голосом. — В долине Имана давно нет женьшеня. Спросите моих соседей, они скажут, что четыре года назад я вернулся из Имана и с тех пор ни разу не выходил на поиски панцуя...
— Кто знает, есть или нет в долине Имана женьшень, — сразу изменив прежний тон, грубо произнес офицер. — Русские никогда не занимались поисками женьшеня. Среди них нет искателей.
— Есть, господин офицер. Я встречал в тайге русских искателей. Они не хуже нас знают секреты божественного растения.
Японец опять прервал Сяо Батали:
— Выбирай: сто иен в награду и обеспеченная старость или публичная казнь на площади... — Офицер потряс волосатым кулаком.
Сяо Батали, как только переступил порог жандармерии, понял, что все счеты с жизнью покончены, и поскольку терять ему уже было нечего, то решил остаться твердым до конца. Он поднялся и решительно заявил:
— Я старый, больной человек... Я честный ва-панцуй и не буду обманывать русских...
Офицер выскочил из-за стола и грубо усадил Сяо на место.
— Бунтовать?! — закричал он. — Окунава, в подвал эту старую собаку!..
В комнату вбежал коротконогий солдат, схватил старика и потащил за собой.
Сяо, очнувшись, не мог шевельнуть пальцами, плечи и спина омертвели, а на губах запеклись капли крови. В подвале было темно и сыро. Кто-то мерно шагал взад-вперед у наружной стороны дверей.
Удэгеец попробовал подняться, но руки с распухшими пальцами не действовали. Он повалился на спину, закрыл глаза...
Придя немного в себя, стал обдумывать свое положение. Он представил себе, как японцы ведут его со связанными за спиной руками на площадь, как сгоняют народ к месту казни... Потом мысли его вернулись к тем счастливым дням, которые он провел в доме Никиты Ивановича. В мыслях возникла Клавдия Константиновна. Вот она склонилась над больным Батали и поит его с ложечки брусничной настойкой. Вот она перевязывает ему плечо белоснежной марлей... И теперь этот самурай предлагает ему совершить подлость против добрых русских друзей. Нет, лучше принять смерть, чем согласиться на такой поступок.
Батали стал размышлять, что бы такое сказать людям на площади перед своей казнью. Быть может, раскрыть им тайну о семье женьшеня?
Потом ва-панцуй подумал: «А хорошо ли растут корни? Не заснул ли какой-нибудь из них? Пробудился ли уже тот, спящий?.. Должно быть, пробудился». Ведь Сяо расчистил вокруг него место, затер свежей землей начавшую гнить шейку...
«Уж никогда не ходить мне по лесным тропам...» — с горечью подумал Сяо.
И он с болью в душе пожалел, что перед уходом из тайги не рассказал о своей счастливой находке Никите Ивановичу.
Пришел Окунава, засветил фонариком. Сяо лежал неподвижно.
— Ну, как, старичок, живешь? — ухмыляясь спросил Окунава. — А ты, оказывается, крепкий. Скажи, старик, какая цена тому корню, что был припрятан у тебя под котлом, вмазанным в кан?
Сяо Батали понял, что японцы снова приходили к нему с обыском, выломали котел из кана и нашли корень.
— Скорей казните меня, — с горечью произнес Сяо.
Окунава засмеялся.
— Капитан Мацуоки говорит, что ты ценный для нас старичок. — Японец шагнул к дверям и крикнул часовому: — Фурусима, окати его как следует, пора старику подниматься!
Фурусима вошел с ведром, размахнулся, опрокинул на Сяо поток холодной воды. Старик чуть не захлебнулся, а когда отдышался, то вдруг почувствовал облегчение.
Днем его снова повели к капитану Мацуоки.
В точности повторился вчерашний разговор, но на этот раз Сяо Батали решил не произносить ни слова. Капитан говорил, а ва-панцуй молчал. Капитан горячился, а Сяо глядел на него в упор отсутствующим взглядом.
Кончилось тем, что удэгейца к вечеру отпустили домой, предупредив, что, возможно, его скоро опять вызовут в жандармерию.
Почти час добирался старик до своей избушки. Хорошо еще, что нашел на дороге палку, а то бы и до вечера не дойти ему.
Долго не мог оправиться от пыток ва-панцуй. Его навещали соседи, делились тем немногим, что у них было. То принесут лепешку, то немного вареных бобов, то гаоляновой похлебки. Сосед убрал у Сяо огород, натаскал немного дров в избушку.
Вот если бы иметь сейчас корень женьшеня! Сяо как-нибудь раздобыл бы водки, настоял бы корень и пил по рюмке три раза в день, как тогда у Никиты Ивановича.
Ничего не поделаешь, лишь бы только японцы опять не пришли за ним. Второй раз ему уже не вынести пыток. Но что бы с ним ни делали, он никогда не согласится на предложение Мацуоки. Лучше смерть в муках, чем такой позор! Разве для того он жил, трудился, месяцами пропадал в тайге, терпел лишения, чтобы стать презренным предателем?
Спустя месяц его снова вызвали в жандармерию. Он надел свой единственный праздничный халат, новые улы, фетровую шляпу, решив умереть в этой одежде, чтобы она не досталась японским солдатам.
Окунава встретил его у входа и сразу же повел в кабинет к капитану. Мацуоки
