Чудесные ярко-каштановые волосы были мелко завиты и, обрамляя прекрасную голову, падали на плечи двумя косами.
Восхитителен был разрез ее серо-голубых глаз, блестевших, как лезвие стального кинжала.
Она производила впечатление умной, расчетливой и холодно-высокомерной женщины.
Но последнего никак нельзя было сказать об Эннии Невии, которая в глазах Мессалины, как в открытой книге, прочитала все ее намерения и теперь не могла сдержать вспыхнувших ненависти, страха и желания спасти Калигулу от чар других женщин.
Она слишком исстрадалась. Сколько она пролила слез, сколько раз пробовала жаловаться на Мессалину, и лишь вызывала гнев своего возлюбленного!
- О, божественный Гай, - прошептала она Калигуле, как только тот назначил Деция Кальпурниана трибуном преторианцев, - не верь этой распутнице. Не предавай твою бедную Эннию, которая тебя так любит.
Калигула, не вставая с ложа, приподнялся на локте, а другой рукой придвинул к Эннии халцедоновый кубок, только что наполненный внимательным кравчим:
- Не бойся, Энния, и не огорчай меня. Выпей из моего кубка за милосердие твоего императора.
Зардевшись от этого знака особой благосклонности и словно забыв горечь недавних слов, женщина преданно взглянула на Цезаря и взяла со стола кубок:
- Здоровья и процветания величайшему императору Гаю Цезарю Германику!
Она выпила половину кубка и вернула его Калигуле, который допил остальное.
- А о чем задумался наш философ, - внезапно оживившись, обратился Гай Цезарь к Сенеке, - который так внимательно разглядывает достоинства моей сестры Агриппины?
- Твоя сестра удивительно похожа на твою мать: то же благородство и гармония черт.
- Ты сегодня настроен на комплименты, любезный Сенека, - откликнулась Агриппина. - Богам угодно, чтобы дети походили на матерей.
- Бедная наша мать! - воскликнул Калигула. - Когда я думаю о ее страданиях, то во мне разгорается столько ненависти к Тиберию.
Он ненадолго замолчал, а затем поднялся со своего ложа и продолжил:
- Вы не знаете: три года назад, когда мы жили в доме тирана на Капри, я однажды ночью оказался рядом со спальней Тиберия. Прислуга ушла, внутри было тихо. Только из комнаты возле атрия доносился храп преторианцев. Вдруг я вспомнил детство, мать, бедных братьев Нерона и Друза [92]. И тогда во мне что-то перевернулось, произошло что-то необъяснимое. Точно кровь закипела в жилах и ударила в голову. Мне вдруг послышался какой-то смутный гул, как будто где-то рядом заговорили сотни приглушенных голосов. Не осознавая всего происходящего, я понял только то, что вынимаю из ножен кинжал и иду в спальню Тиберия. У меня помутился рассудок, и я бы не задумываясь убил ненавистного тирана. Я чувствовал, что должен отомстить за истребление всего моего дома.
- Во имя Марса-мстителя, ты должен был убить его! - нарушил тишину возглас Агриппины, которая с напряженным вниманием слушала рассказ брата.
- Я его увидел при слабом свете лампы. Он беззаботно спал. Глаза были плотно закрыты, мерно дышала грудь. Но даже во сне его лицо, покрытое кровоточащими язвами, вызывало ужас.
- А лицо императора - это лицо всей империи! - неожиданно повысил тон Калигула и, помолчав немного, продолжил:
- Я задрожал от страха. На лбу выступил холодный пот. В голове промелькнула кошмарная мысль: а вдруг этот старый притворщик только делает вид, что спит? Вот он смотрит на меня сквозь прикрытые веки. Вот сейчас поднимет свою чудовищную руку - вы ведь знаете, он и в старости был неимоверно силен - и, словно стальными клещами, сожмет мое запястье. Мои нервы не выдержали, и я бросился прочь.
- Ты струсил! - угрюмо заключила Агриппина.
- Да, струсил, - согласился император и, ни на кого не глядя, опустился на свое ложе.
Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как Клавдий жует куски недавно принесенного фруктового пирога, которым он, пребывая в глубокой задумчивости, машинально набивал рот.
- Наверное, я правильно поступлю, - спустя некоторое время проговорил Калигула меланхоличным тоном, - если прикажу жрецам и преторианцам отправиться на Пандетерию и Понтийские острова [93], чтобы с подобающими почестями вернуть прах нашей любимой матери и бедного брата Нерона, а потом поместить их в мавзолей Августа. Пусть у народа будет возможность выразить почтение, которое он к ним питает.
- Это будет правильно, - сказала его сестра, - и, если нужно, то я буду сопровождать тебя в этой скорбной поездке. Но лучше было бы покончить с тираном в ту несчастную ночь…
- …Когда ты, по моим сведениям, разбудил нескольких до сих пор неизвестных тебе людей, участвовавших в гонениях на тебя, - добавил консул Петроний Негрин.
- Молчи! - вскричал Калигула, - доносчикам будет закрыт путь ко мне!
- Высокие слова, достойные сына Германнка? - воскликнул Клавдий, положив в рот последний кусок пирога, лежавшего перед ним.
- Слова, достойные самого великодушного прицепса! - поддержал его Сенека. - Милосердие есть первая добродетель того, кто находится на троне. В ответ на твое благородство, я, если позволишь, посвящу тебе трактат о милосердии, который сейчас пишу.
- Если ты напишешь, что посвящаешь эту добродетель другим, то многочисленные критики твоего учения не останутся в долгу перед тобой, - ехидно заметил Калигула.
- Но я бедный философ и никому не даю денег в долг!
- Бедный, да не настолько, насколько требуют от философа стоики, учения которых ты, как говорят, придерживаешься.
Этот разговор, не суливший ничего хорошего для славы мыслителя, чьи слова слишком часто расходились с делом, был прерван появлением кравчих: они принесли мускатное вино Лесбоса в золотых кувшинах.
Новые заздравные тосты привели сотрапезников в состояние необузданного веселья.
- Клавдий! - смеясь, заметил Калигула, наблюдавший за своим дядей, - ты самый ненасытный обжора!
- За столом он всегда голоден, как волк, - вставила Мессалина, - а в библиотеке превращается в мелкого грызуна и может целыми днями не вылезать из своего угла.
Все рассмеялись, включая Клавдия, который наигранно пожаловался:
- Я бедный человек, рожденный для ученья. Не отнимайте у меня моих маленьких радостей, к которым был неравнодушен даже Эпикур [94], которого я очень люблю. Ты же знаешь, Цезарь, мне нужно немного.
- Ты - бедный человек? Бедный? - воскликнул Калигула, давясь смехом. - Во имя Геркулеса, я положу конец твоей нищете. Я сделаю тебя богатым, мой ненасытный обжора!
С этими словами он схватил свой кусок пирога и быстро размазал его по лицу Клавдия.
Раздался дружный хохот, и первым вновь рассмеялся Клавдий, который, вытирая лицо, произнес:
- Безмерно благодарен тебе и, если позволишь, посвящу тебе трактат «История этрусков», который сейчас пишу.
- Ну уж нет! Пускай этруски останутся в своих гробницах и не тревожат моего слуха!
- Но позволь! Они были талантливы, трудолюбивы, умели торговать.
- Хватит! Хватит! Ты, наверное, хочешь, чтобы я заснул после доброго обеда, и для этого рассказываешь про своих этрусков.
Внезапно он придал лицу озорное выражение и резким движением засунул за шиворот Клавдию финик, а потом заговорщически подмигнул остальным и толкнул локтем Эннию Невию, чтобы она сделала то же самое.
И пока Клавдий с неподдельным удивлением оборачивался, ему в плечо ударила спелая слива. Он еще раз обернулся - и, ко всеобщему удовольствию, Мессалина запустила в его спину орехом. Не заставили себя ждать Макрон и Петроний, принявшиеся бросать со стола все, что попадало под руку.
Клавдий, растерявшись, но не обидевшись, немного замешкался, а чуть погодя принял условия игры:
- Вот как! Вы на меня охотитесь? Ну хорошо, тогда я убегаю!
Он вскочил со своего места, подбежал к жене и быстро спрятался за ее спиной, присев на корточки и обхватив голову руками.
Гости одобрительно зашумели, и, ко всеобщему восторгу, Калигула воскликнул:
- Макрон! Пусть квестор государственной казны ежегодно выдает по два миллиона сестерциев моему дяде, Клавдию. Во имя Геркулеса! Брат Германика не должен жить между этрусками и нищетой!
В этой суматохе Энния улучила момент и подошла к Калигуле. Она взяла его руку и прежде, чем поцеловать, слегка сдавила ее своими белыми зубами.
Калигула издал удивленный возглас, в ответ на который она положила руку ему на плечо и нежно улыбнулась:
- Ты испугался, мой повелитель?
Калигула отрицательно покачал головой и нежно посмотрел на нее; а Энния страстно добавила:
- Я хотела укусить и поцеловать тебя, мой единственный супруг.
Калигула почувствовал, как в нем закипела кровь: Энния знала, на какие струны отзывались его чувства.
Император пылко сжал руку любовницы:
- Но твой муж не я.
- Нет, - жарким шепотом проговорила Энния, - мой муж - ты, а не Макрон.
