– Очень хорошо. – Маркиз глотнул воздуха, устремив глаза в потолок. Он даже не потрудился взглянуть на нее. – Я больше не буду пытаться вас подкупить.
– Этого недостаточно. Если вы не будете считать деньги, то займетесь другими исчислениями. Посчитаете, сколько раз я сделала точные предсказания, вычислите, насколько подробно я описала то, что должно случиться. Да прибавьте сколько угодно цифр в наши с Недом отношения, вы все равно ничего не поймете.
Нед доверял ей. Будь она проклята, если продаст его доверие за деньги. Она не позволит лорду Блейкли опустить ее до такого уровня.
Блейкли выпрямился.
– Вы можете отрицать факты хоть целый день, но именно на них строятся доказательства. Цифры и факты лишь основа для определенных выводов.
– Так вы называете то, что вы делаете, доказательствами, – резко возразила Дженни. – Нет, вы просто хватаете, протыкаете и пришпиливаете. Вам совсем неинтересно действительно подтверждать что-либо.
– Да что вы понимаете в научных доказательствах?
– О да, вы относитесь к тем ученым, что ловят жучков и пришпиливают их на картонку, чтобы изучить. А потом после нескольких месяцев упорных исследований их иссушенных останков делаете потрясающее открытие – оказывается, изучаемая особь мертва! И вы еще можете утверждать превосходство научных методов над человеческими эмоциями и чувствами!
Лорд Блейкли поднял голову и посмотрел на нее, словно пытаясь постичь некий скрытый смысл выражения ее лица.
– Я изучаю поведение животных. И для меня непременное правило – не убивать предмет исследований. Мертвые попугаи редко собираются в стаи.
– Нет нужды убивать аналогии, передергивая их, в дополнение к другим вашим прегрешениям.
Он окинул ее взглядом.
– Единственный вопрос, который меня волнует, – верите ли вы в собственную ложь или просто пытаетесь обмануть Неда. Я думаю, вы можете расценивать как комплимент с моей стороны идею, что вы слишком умны для последнего.
– Естественно. Вы не можете поверить в то, что невозможно попробовать или потрогать.
– Я верю в теорему Пифагора, хотя не могу попробовать ее. Я уверен, что есть некоторый смысл в теории Ламарка о наследовании приобретенных признаков. Но нет, я не верю в судьбу или предсказания будущего.
– В судьбу, предсказание будущего или в… чувства. – Дженни щелкнула пальцами перед его лицом. – Самые важные в жизни вещи нельзя собрать как пачку бумаги, чтобы сделать монографию.
Безразличие на его лице превратилось в холодную сталь.
– Монографию?
Она вздрогнула.
– Послушайте себя. Вы цитируете Ламарка вместо того, чтобы говорить о будущем вашего кузена. Я никогда не слышала вашего смеха. Я даже не видела, как вы улыбаетесь. Неудивительно, что Нед предпочитает слушать меня. Вы – холодный, бездушный автомат.
– Автомат? – Он пожал плечами и холодно отвернулся.
Дженни уже не было дела до его реакций.
– То, что вы столь же бесстрастны, как сухая коряга, и высохли, словно старая кость, вовсе не означает, что все вокруг вас должно одеревенеть и иссохнуть.
– Иссохнуть? – Его ноздри гневно раздулись, и подбородок пополз вверх, будто механическое повторение произносимых ею звуков предоставляло ему блестящие аргументы. Он взглянул на свою правую руку, непроизвольно сжавшуюся в кулак. Мускулы его шеи затвердели. Дженни отступила, слегка беспокоясь, что, возможно, перегнула палку. Мадам Эсмеральда никогда не позволяла гневу овладеть собой.
Он взглянул на нее, и ее сомнения замерзли, словно вода на морозе. В его глазах отразилась холодная, необитаемая пустыня, где гуляют вихри и кружат хлопья снега. Дженни почувствовала, как холод проник даже сквозь многослойный цыганский костюм, и ее пробила дрожь.
Когда лорд Блейкли заговорил, в его голосе совсем не чувствовалось эмоций.
– Вам бы следовало взять две сотни гиней. После всего того, что вы здесь устроили, мне доставит огромное удовольствие разоблачить вашу ложь.
* * *
К тому времени, когда карета подъехала к дому Блейкли, расположенному в сердце фешенебельного Мейфэра, где он жил в одиночестве, окруженный лишь многочисленной челядью, начал накрапывать дождь. Это был совсем не тот теплый тропический дождь, которым он привык наслаждаться в Бразилии, а холодная и безразличная изморось, типичное бедствие Лондона. Мелкие редкие капли проваливались в землю.
Так значит, он – холодный, бездушный автомат? Странно, почему тогда его так душит ярость. Гарет скрипнул зубами, вываливаясь из кареты. Слуги быстро окружили его, торопя зайти внутрь, прочь от непогоды.
Он отмахнулся от протянувшихся к нему рук.
– Оставьте меня. Я собираюсь на прогулку, – отрывисто бросил Гарет.
Слуги обменялись многозначительными взглядами – а его слуги часто обменивались взглядами, – но никто не мог помешать пэру[3] делать то, что ему вздумается.
Прогулки – эксцентрическая привычка, усвоенная им еще в Бразилии. Для него это был единственный способ спокойно предаться размышлениям. Вернувшись на родину, он привез эту привычку с собой. Однако она доставляла ему в Лондоне гораздо больше неудобств. Улицы были покрыты мусором, не было ставшей уже привычной «крыши» над головой – ни раскидистых деревьев джунглей, ни плотного балдахина. Но в таком состоянии, как сейчас, – когда мысли его находились в полном разброде и витали в облаках, а тело готово воспламениться, словно большой кусок трута, – ему просто необходимо было побродить в одиночестве по пустым улицам Лондона.
Гарет нырнул в окутавшую его темноту. Холодный дождь ручьями лил ему за ворот, но даже он не мог затопить охватившее его пламя бешенства. Бесчувственный, как деревянная колода?
Мадам Эсмеральда ошибалась. Вовсе не наука убивает эмоции и чувства. Нет, виновато это проклятое место, эти люди, этот титул. Он провел годы в дождливых джунглях, где жизнь и цвет немедленно появлялись, если существовал лишь малейший шанс на выживание. А здесь одни геометрические кирпичные здания следовали за другими геометрическими кирпичными зданиями, отделенными друг от друга лишь постоянно растущими кучами грязи. Задвинутые ставни окон, свернувшиеся листья редких деревьев, пучки еле живой травы. Лондон казался безжизненным. Дождь смыл все вокруг, кроме въевшихся городских запахов – угольной вони и специфического душка холодного, влажного камня.
Если город казался одиноким и заброшенным, его обитатели были еще хуже. Он покинул Лондон одиннадцать лет назад, поскольку светское общество действовало на него удушающе. Лишь строгая логика научных рассуждений, четкость доказательств, контроль, который, как ему казалось, удалось получить над окружающим его пространством, не давали умереть его жизненным силам, подпитывали его ум и сердце после возвращения в этот ненавистный город. Он понял уже давно, что никогда не сможет почувствовать себя здесь своим. В течение последних месяцев только по утрам, проводимым им за изучением научных дневников, которые вел в Бразилии, он имел возможность удостовериться, что в нем еще сохранилось что-то от Гарета. Все остальное, что оставалось ему, – бесконечные обязанности лорда Блейкли, пэра Англии.
