– Геночка, молодец, что зашел. Сейчас чайку заварю, у меня и пирог готов. – Мама выходила из кухни и, не чураясь, крепко целовала иногда колючую Генкину щеку. А что стесняться? На правах будущей тещи. Предложение сделано, все по чести. Его Генка сделал, как только Мила заикнулась о том, что мать ее постоянно упрекает в потерянной девственности. Говорит: приличные девушки так себя не ведут.
– Это ты-то неприличная? – Генка расхохотался. Мила, несмотря на всю неуемность его атаки, держала оборону восемь месяцев, а когда дошло до дела, полчаса стояла за ширмой и причитала о том, что секс до свадьбы – запретный плод, за вкушение которого ее непременно ждет наказание. В общем, приличия соблюла – дальше некуда.
Посмеяться Генка посмеялся, а на следующий день заявился к Милиным родителям с букетом и тортом. Гладко выбрит, в шикарном костюме – жених. Раз жених, то с кольцом. Опустился на колено, попросил руки. Сердцем-то уже завладел прочно, и просить не надо. Отец пожал руку, мать прослезилась, а Мила повисла на шее. Не до приличий уже. Любовь. И с тех пор всё. Мать пироги печет, отец с будущим зятем в шахматы играет да в шашки. И неважно, что зятек почти всегда выигрывает, а батя поражения терпеть не может. В этом случае он только улыбается в усы и фырчит:
– Ну, молодец. Молодец. – Еще и по плечу Генку похлопает, выражая довольство. Умный зятек попался, дельный. Далеко пойдет. Повезло дочке.
Мила иногда вздрагивала, смотрела испуганно на Генку. А вдруг не понравится ему такое панибратство? Ведь у них в семье так не принято. И тут же понимала: Генка кайфует. Он получает удовольствие от того, что свой здесь, родной, Милкин. И не раздражают его ни капли ни мамины поцелуи, ни папины мужские объятия. Он их уже любил – родителей своей обожаемой женщины. Он принимал их правила, принимал легко и безоглядно. И Милке бы сделать то же самое. А она дурила. Не могла переступить через себя. Все ей казалось напыщенным и искусственным в Генкином доме. Каким-то показным. Удивительно, что Генка умудрился вырасти таким настоящим в подобной обстановке. Миле не хотелось подстраиваться и угождать. Она даже вела себя нарочито вызывающе по отношению к возможной свекрови, строила из себя ту никудышную, невоспитанную девку, которой на самом деле не была. То словно специально не замечала положенного перед ней ножа и водила по жирной тарелке указательным пальцем, а потом еще и облизывала его, с удовольствием наблюдая, как губы Генкиной матери кривятся в презрительной усмешке. То вдруг начинала натужно и громко сморкаться в бумажную салфетку, обнаруживая отсутствие в кармане обязательного кружевного носового платка. То на обычный вопрос женщины: «А что вы думаете о картинах Левитана?» (и вопрос не праздный, не проверяющий знания. Они просто обсуждали досуг в Москве, и Людмила Петровна сказала, что стоит сходить на Левитана) брякала:
– Это кто? Режиссер, да? А какие он фильмы снял.
Генкина мама тогда аж закашлялась, а сам он состроил Миле страшные глаза и погрозил пальцем.
– Ты, Милка, язва, – заявил он наедине.
– Язва, – согласилась Мила. – Просто я защищаюсь.
– От кого? От чего?
– От дурного аристократического влияния. – Теперь она делала страшные глаза, а он хохотал.
Мила была совсем не глупой и понимала, что должна буквально кипятком писать от того счастья, что Геночка выбрал ее, а не девушку своего круга. Он стал ее шансом, ее ключиком к входной двери в светлое будущее. А Мила делала вид, что не ценила и не восхищалась. Все она ценила, просто не показывала. И без того слишком много людей перешептывалось и за спиной, и перед глазами, упорно спрашивая и не находя ответа на вопрос: «Что он в ней нашел?» Но ведь нашел же что-то. А раз так, то пусть сам радуется, пусть восхищается, пусть ценит и любит, любит, любит. И Генка любил. Генка ценил. Генка прощал. Даже эти странные и довольно обидные кульбиты перед его матерью. Кто бы сказал Миле, что эта женщина впоследствии станет ей одним из самых близких людей, не поверила бы ни за что. А так случилось.
Мила сидела перед компьютером, укрывшись пледом воспоминаний. Сообщение она до сих пор не открыла, будто хранимая в нем тайна позволила уснувшей надежде вновь пробудиться в закоулках души. Мила стряхнула с себя наваждение. В конце концов, личное сообщение можно прочитать и дома. Нечего тут штаны просиживать, уже через восемь часов обратно ехать. Все! Она решительно поднялась, выключила машину и направилась к лифту. Сейчас она сядет в свой рабочий «Мерседес», порулит по ночной Москве и позвонит Людмиле Петровне. Она, конечно, не спит. Смотрит, наверное, очередное политическое шоу. Звонку непременно обрадуется и начнет увлеченно рассказывать об увиденных на экране баталиях. Что ж, это именно то, что Миле сейчас нужно. Слушать и слышать то, что не задевает ни единой струны ее сегодня неожиданно снова раненной души.
ШураВ детстве ее называли щуренком. Прозвище прижилось, а подросший щуренок превратился в настоящую щучку. Взгляд у Шуры был внимательный и цепкий, движения резкие, хищные. А в улыбке всегда обнажался ряд меленьких острых зубов. И характер был совсем не покладистый. Дурной, в общем, характер. Про таких говорят: «Палец протяни – руку оттяпает». В последнее время Шура размышляла о том, как бы оттяпать у загулявшего мужа кусочек квартиры, хотя по закону было не положено. Квартира, купленная до брака, принадлежала ему. Прожили они всего два года, детей общих не родили. Поживиться-то и нечем. Машин не покупал, шуб с бриллиантами не дарил. Да ей и не надо было. Это теперь, когда до развода дошло, она грустила, что раньше не задумывалась о материальном. Да и сейчас о материальном она думала в нагрузку к духовному. Сильно болела мама, и ее надо было вытаскивать, спасать. А тут без денег не обойдешься. Назанимала у всех. Когда получалось, отдавала то одному, то другому, чтобы через какое-то время занять снова.
И сегодня Шура тоже заехала к знакомой, чтобы отдать долг. Жгут чужие деньги и руки, и нутро. Как появилась возможность вернуть, так Шура и побежала без звонка, без предупреждения. А в доме были гости. Шуре на пороге сообщили, что отмечают начало Листопада и она обязана принять участие во всеобщем угаре. Шура угорать не хотела. Дома ждали мать и сын. Но так часто бывает, что ты вроде и не собираешься, а потом сам не замечаешь, как оказываешься в тапочках, сидишь за столом, что-то ешь, хохочешь и пьешь уже третью рюмку. Через пятнадцать минут Шуру повело, через полчаса затошнило. Пока не случилось позора, она поспешила в ванную. Закрылась, склонилась над умывальником, брызгала в лицо холодной водой в перерывах между приступами рвоты. Когда полегчало, выключила кран, но так и осталась сидеть на краю ванны, склонившись над раковиной, боясь шевельнуться и снова оказаться в плену у немощи. И вдруг услышала. За стеной на кухне красивый мужской голос уверенно рассуждал о новых методах лечения рака, о разработанных препаратах и большом проценте выживаемости. Шура буквально выскочила из ванной. Даже в зеркало не взглянула. А было на что посмотреть. Блузка запачкана, юбка набекрень, лицо усеяно точками лопнувших сосудов. Красавица! Но ей было не до того. Все оказалось так к месту и ко времени, что разве можно медлить?
