Мемориальная табличка вечернего света над головой у Мод перечеркнута тенями платановых ветвей. Тим с сушилки у раковины берет тарелку, держит на вытянутой руке секунд восемь или десять, роняет. Мод глядит на осколки, поднимает глаза на него, снова вперяется в колонки на экране.
– Извиняюсь, – говорит Тим и из пенала в дальнем углу, где хранится все для уборки, приносит веник с совком.
9
Вот что он хотел бы кому-нибудь рассказать. Что когда она у него отсасывает, похоти в этом не больше, чем если бы у него отсасывала, я не знаю, телушка, что-нибудь такое. Методично и терпеливо. А когда он кончает, она выпивает все до капли, и он шатается на краю бездны, и по нескольку минут потом не может ни взглянуть ей в глаза, ни даже назвать ее по имени. Если вдуматься, рассказать это решительно некому, даже брату не расскажешь.
10
Формально оба они из университета ушли, но из яхтенного клуба их не гонят. С такими людьми клуб не расстанется запросто. Они ремонтируют лодку, платят взносы, умеют ходить под парусом.
Лодка опять на суше, но конопатить нечего, болты заменять не нужно. Слегка почистить корпус и киль, отшкурить и отлакировать палубу. Самое срочное – заменить сальник дейдвудного вала. К концу прошлого сезона постоянные кап-кап превратились в тоненькую упорную струйку. На воде такие работы не ведутся – пока машешь гаечным ключом, морская вода затопит двигатель.
В субботу накануне Пасхи они в «лянче» едут на побережье. На верфи встречаются с Энгусом и Камиллой, тоже членами клуба. Переодеваются в робы. Камилла, медичка с четвертого курса, привезла два термоса кофе и пластиковый контейнер с собственноручно испеченными «мадленами». Энгус запихивает медные дреды под шерстяную шапку. Тим приволакивает трап и цепляет к утке. Не хочет, чтобы лезла Мод, желудок совершает кульбит, когда она как ни в чем не бывало ступает на палубу. Тим советует ей прицепить страховочный линь, но не ждет, что она согласится. Она не соглашается.
Работают до двух; подкрепляют силы «мадленами» и кофе. Мужчины очищают корпус – оба далеко не рукасты, – а Мод с Камиллой, на коленях над лючком в кокпите, обдирая костяшки, открепляют хомуты и откручивают болты. Ослаблять гайку гребного винта приходится в четыре руки. С колпачком тавотницы не проще. Камилла бормочет: «Merde, merde»[16], – потом режет запястье о край лючка, пускает слезу, смеется, видя, насколько ее все игнорируют, и работает дальше. Чтобы вынуть старую паклю, требуется инструмент, которого у них нет, – которого, вполне вероятно, и на свете не существует. Мод слезает по трапу и идет к эллингу. Эллингу этому сто лет – под крышей воздушный простор, похоже на вокзал в захолустье, в героические паровозные времена, из тех зданий, что величием переплюнут город, которому служат. Не видать ни души – рабочие, наверное, еще обедают, – и Мод уже собирается уйти, но тут из тенистого сплетения стоек и шпангоутов, рождения или смерти лодки, высовывается человек, смотрит на Мод и говорит:
– Это же ты тут летать училась? Я как раз застал.
Зовут его Роберт Карри. Лет сорока или чуть за, коренастый, чернокудрый. Мод объясняет, чего добивается, что ей нужно. Он кивает, идет к холщовой сумке с инструментами, роется в ней (сумка – точно древняя холщовая рыба, рыба-мим) и добывает оттуда инструмент – на конце стальная ручка, затем кусок перлиня, а на другом конце такой штопор. И, с улыбкой:
– Удачи.
Вытаскивают старую паклю. Тим и Энгус едут в город за новой паклей и крабовыми сэндвичами. Мод и Камилла моются в душевой марины. Камилла касается татуировки у Мод на руке.
– Отлично, – говорит она. – Хочешь, мою покажу?
Она расстегивает робу, вышелушивает себя, раздвигает молнию на джинсах и пальцем оттягивает пояс – над черным хлопком трусов две элегантные идеограммы – китайские, японские.
– Что это значит? – спрашивает Мод.
– Засади мне до слез, – отвечает Камилла. Закатывает глаза. – На самом деле нет. Это значит «гармония».
– Красиво, – говорит Мод.
– Да, – говорит Камилла. – Красиво, но твоя мне нравится больше. Твоя говорит.
В водянистом солнечном свете они гуляют по верфи. Парусные яхты на сваях, несколько скоростных катеров, какие-то перевернутые деревянные лодки – верейки или шлюпки; на стапель взгромоздили рыболовецкое судно, уже наполовину покрытое свежим слоем голубой краски. В углу, где надо развернуться и пойти назад к воде, Мод останавливается возле одной яхты на кильблоках, запрокидывает голову, идет вокруг, в одну сторону, потом в другую. По всему судя, лодка здесь давно. Даже деревянные кильблоки темнее, чем у других лодок, впитали больше непогоды. Корпус – стеклопластиковый – испятнан старой красной краской. Киль длинный, глубокий, мощный. Попятившись, Мод видит торчащий бушпритом конец снятой мачты. Все прочее покрывает зеленый брезент, исполосованный птичьим дерьмом и свисающий с транца так низко, что не видно ни имени, ни порта приписки. На топе мачты кто-то повесил и как будто забыл деревянную табличку – на ней слово «ПРОДАЕТСЯ» и телефонный номер, в котором различимы только первые цифры.
Обе стоят, глядя на лодку снизу вверх, – две девушки в робах. Камилла берет Мод за руку.
– Похоже, – говорит она, – на домик в глуши. Длинный проселок, в конце такой домик. Заглядываешь в окно – а внутри дерево растет.
Возвращая инструмент, Мод спрашивает Роберта Карри про яхту. Неплохая лодка, отвечает он, старый «Николсон», но на ней никто не бывал вот уж года два. Если интересно, поговори лучше с маклером. Крис Тоттен. Контора возле стоянки. Он указывает подбородком. Мод благодарит, а когда уже выходит из эллинга, Роберт Карри ее окликает:
– Что – приглянулась тебе?
К четырем они заканчивают с сальником. Новая прокладка – аккуратно нарезанные кольца промазанной пакли – крепко обхватила дейдвудный вал. Гайка гребного винта и крышка тавотницы тоже на месте – прикручены туго, но не слишком туго. Пока яхту не спустят на воду, не узнается, хорошо ли получилось, но на вид все правильно. Девушки закрывают лючок и спускаются к Тиму и Энгусу – те сидят на ведрах судовой краски и жуют шоколад. Камилла сообщает Тиму, что Мод нашла прекрасную яхту, яхта продается, ему осталось только заплатить.
– Мод?
– Просто лодка, – говорит она. – Старая.
Он тоже хочет посмотреть, и она ему показывает.
– Наверное, уже рухлядь, – говорит она. – А что там внутри…
– Может, внутри и нормально, – возражает он.
Они ходят кругами, смотрят в основном на лодку, а порой друг на друга. Она пересказывает ему, что говорил Роберт Карри.
– Два года?
Она кивает.
Он пожимает плечами, кривится. Оба тянутся потрогать лодку, ее крутой красный бок, потом идут вдоль эллинга, сворачивают к стоянке и конторе маклера. Маклер сидит за столом, улыбается, будто их-то как раз и ждал. Слушает, кивает, из стального картотечного шкафа достает копию документов с фотографией лодки – как будто снимали в метель.
– «Киносура», – говорит он. – Особо ничего сказать не могу. Владелец скончался. Родственникам она не нужна. Запрашивали семнадцать тысяч, но если сделаете интересное предложение… Продаете что-нибудь? Вот эту красотку, над которой работаете, например?
– Нет, – говорит Тим. – Нам просто любопытно про эту… Как вы сказали?
– «Киносуру», – говорит Мод.
– Ну, это «Николсон 32». Про родословную можно, наверное, и не говорить. Серьезное морское судно. Возраст ее не портит. Потенциально – прекрасная лодка.
– Освидетельствование было? – спрашивает Мод.
– У меня результатов нет, – отвечает маклер. – Может, их и вообще нет. Насколько я знаю, она в хорошем состоянии. Хотите поглядеть?
Ищут ключи. Ключи находят. Находят трап. Блондинистый маклер – в конторе походил на хара́ктерного актера, взятого на роль бывшего мужа, бывшего спортсмена, староват носить такие патлы, – оказывается гибок и неброско умел. Поднимается на борт (в туфлях на кожаной подошве), отвязывает и скатывает брезент, открывает кокпит, крышу надстройки. Никакого такелажа; голая палуба. Маклер отпирает висячий замок на брандерщите, сдвигает крышку сходного люка. Мод и Тим стоят у него за спиной в кокпите. Люк чуть правее центра. Слева приборы, эхолот. Румпель сняли, но нактоуз на месте, компас под затуманенным стеклом. Мод протирает стекло рукавом – на картушке 270. Курс на запад.
Маклер пропускает их вперед. Мод идет первой – три ступеньки вниз, в сумрак кают-компании. Запах отсыревшей ткани, душок солярки, но в основном – лишь застоялый морской воздух, в ноздри проникает чистая соленая пустота. Камбуз, штурманский столик. Часы в латунном корпусе – остановились. По бокам две банки, безнадежно поблекший зеленый велюр. Зеленые шторки. Сложенный складной столик, барометр; дальше гальюн, койки носовой каюты, парусная, канатный ящик. В каюте стоит за релингами кучка книг, от влаги разбухших в какие-то морские овощи. Тим наклоняется, читает заглавия. Шелловская «Лоция пролива Ла-Манш»[17], «Один под парусами вокруг света» Джошуа Слокама, «Дхаммапада» издания «Пенгуин классикс». Рядом с книжками к переборке привинчена картинка – похоже, фотография этой самой лодки, в рассветный или закатный час где-то бросившей якорь.
