– Моя маленькая женушка – и та не могла бы лучше управиться с ними, – сказал мистер Тетерби, утирая раскрасневшееся лицо. – Хотел бы я, чтобы ей самой пришлось сейчас их утихомиривать, очень бы хотел!
Мистер Тетерби поискал среди газетных вырезок на ширме подходящую к случаю и назидательно прочел детям вслух следующее:
– «Бесспорен факт, что у всех замечательных людей были замечательные матери, которых они впоследствии чтили как своих лучших друзей». Подумайте о своей замечательной матери, дети мои, – продолжал мистер Тетерби, – и учитесь ценить ее, пока она еще с вами!
Он снова удобно уселся у камина, закинул ногу на ногу и развернул газету.
– Пусть кто-нибудь, все равно кто, еще раз вылезет из кровати, – кротко и ласково произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности, – «и крайнее изумление станет уделом этого нашего уважаемого современника»! – Последнее выражение мистер Тетерби нашел среди вырезок на ширме. – Джонни, сын мой, позаботься о твоей единственной сестре Салли; ибо никогда еще на твоем юном челе не сверкала столь драгоценная жемчужина.
Джонни сел на низенькую скамеечку и благоговейно согнулся под тяжестью Молоха.
– Какой великий дар для тебя эта малютка, Джонни, – продолжал отец, – и как ты должен быть благодарен! «Не всем известно», Джонни, – теперь он снова обратил взгляд на ширму, – «но это факт, установленный при помощи точных подсчетов, что огромный процент новорожденных младенцев не достигает двухлетнего возраста, а именно…»
– Ой, папа, пожалуйста, не надо! – взмолился Джонни. – Я просто не могу, как подумаю про Салли!
Мистер Тетерби сжалился над ним, и Джонни, еще глубже восчувствовав, какое сокровище ему доверено, утер глаза и вновь принялся баюкать сестру.
– Твой брат Дольф сегодня запаздывает, Джонни, – продолжал отец, помешивая кочергой в камине. – Он придет домой замерзший, как сосулька. Что же это случилось с нашей бесценной мамочкой?
– Вот, кажется, мама идет! И Дольф! – воскликнул Джонни.
– Да, ты прав, – прислушавшись, ответил отец. – Это шаги моей маленькой женушки.
Ход мысли, приведший мистера Тетерби к заключению, что жена его – маленькая, остается его секретом. Из нее без труда можно было выкроить двух таких, как он. Даже увидев ее одну, всякий подумал бы: «Какая рослая, дородная, осанистая женщина!» – а уж рядом с мужем она казалась настоящей великаншей. Не менее внушительны были ее размеры и по сравнению с ее миниатюрными сыновьями. Однако в дочери миссис Тетерби наконец-то нашла свое достойное отражение; и никто не знал этого лучше, чем жертвенный агнец Джонни, который с утра до ночи испытывал на себе вес и размеры своего требовательного идола.
Миссис Тетерби ходила за покупками и вернулась с тяжелой корзиной; сбросив шаль и чепец, она устало опустилась на стул и приказала Джонни сейчас же принести ей малютку, которую она желала поцеловать. Джонни повиновался, потом вернулся на скамеечку и опять скорчился на ней в три погибели; но тут Адольф Тетерби-младший, который к этому времени размотал нескончаемый пестрый шарф, обвивавший его чуть ли не до пояса, потребовал и для себя такой же милости. Джонни снова подчинился, потом опять вернулся на свою скамеечку и скорчился на ней; но тут мистер Тетерби, осененный вдохновением, в свою очередь, заявил о своих родительских правах. Когда это третье пожелание было выполнено, несчастная жертва совсем выбилась из сил; она еле добралась назад к своей скамеечке, снова скорчилась на ней и, едва дыша, поглядывала на родителей и старшего брата.
– Что бы ни было, Джонни, – сказала мать, качая головой, – береги ее – или никогда больше не смей смотреть в глаза своей матери.
– И своему брату, – подхватил Дольф.
– И своему отцу, – прибавил мистер Тетерби.
Джонни, трепеща при мысли о грозящем ему отлучении, заглянул в глаза Молоху, убедился, что покуда сестра цела и невредима, умелой рукой похлопал ее по спине (которая в эту минуту была обращена кверху) и стал покачивать на коленях.
– Ты не промок, Дольф? – спросил отец. – Поди сюда, сынок, сядь в мое кресло и обсушись.
– Нет, папа, спасибо, – ответил Адольф, ладонями приглаживая волосы и одежду. – Я вроде не очень мокрый. А что, лицо у меня здорово блестит?
– Да, у тебя такой вид, сынок, как будто тебя натерли воском, – сказал мистер Тетерби.
– Это от погоды, – объяснил Адольф, растирая щеки рукавом потрепанной куртки. – Когда такой дождь, и ветер, и снег, и туман, у меня лицо иной раз даже сыпью покрывается. А уж блестит вовсю!
Адольф-младший, которому лишь недавно минуло десять лет, тоже пошел по газетной части: нанявшись в фирму более преуспевающую, нежели отцовская, он продавал газеты на вокзале, где сам он, маленький и круглолицый, точно купидон в убогом наряде, и его пронзительный голосишко были всем так же знакомы и привычны, как сиплое дыхание прибывающих и отходящих локомотивов. Он был еще слишком юн для коммерции, и, быть может, ему не хватало бы невинных развлечений, свойственных его возрасту, но, к счастью, он придумал себе забаву, помогающую скоротать долгий день и внести в него разнообразие без ущерба для дела. Это остроумное изобретение, как многие великие открытия, замечательно было своей простотой: оно заключалось в том, что Дольф в разное время дня заменял слово «листок» другими, созвучными. Так, хмурым зимним утром, пока не рассвело, расхаживая по вокзалу в клеенчатом плаще, в шапке и теплом шарфе, он пронизывал сырой, промозглый воздух криком: «Утренний листок!» Примерно за час до полудня газета называлась уже «Утренний блисток», затем, около двух часов пополудни она превращалась в «Утренний кусток», еще через два часа в «Утренний свисток» и, наконец, на заходе солнца – в «Вечерний хвосток», что очень помогало нашему молодому джентльмену сохранять веселое расположение духа.
Миссис Тетерби, его почтенная матушка, которая, как уже упоминалось, сидела, откинув на спину шаль и чепец, и в задумчивости вертела на пальце обручальное кольцо, теперь поднялась, сняла верхнюю одежду и начала накрывать стол скатертью.
– О Господи, Господи Боже ты мой! – вздохнула она. – И что только творится на свете!
– Что же именно творится на свете, дорогая? – спросил, оглянувшись на нее, мистер Тетерби.
– Ничего, – сказала миссис Тетерби.
Муж поднял брови, перевернул газету, и глаза его побежали по странице вверх, вниз, наискось, но читать он не читал; ему никак не удавалось сосредоточиться.
Тем временем миссис Тетерби расстилала скатерть, но делала это так, словно не готовила стол к мирному ужину, а казнила его за какие-то грехи: без всякой нужды с размаху била его ножами и вилками, шлепала тарелками, щелкала солонкой и наконец обрушила на него каравай хлеба.
– О Господи, Господи Боже ты мой! – промолвила она. – И что только творится на свете!
– Голубка моя, ты уже один раз это сказала, – заметил муж. – Что же такое творится на свете?
– Ничего, – отрезала миссис Тетерби.
– Ты и это уже говорила, София, – мягко заметил муж.
– Ну и пожалуйста, могу еще повторить: ничего! И еще, пожалуйста, – ничего! И еще, пожалуйста, – ничего! Вот, на тебе!
Мистер Тетерби обратил взор на свою подругу жизни и с кротким удивлением спросил:
– Чем ты расстроена, моя маленькая женушка?
– Сама не знаю, – отозвалась та. – Не спрашивай. И вообще с чего ты взял, что я расстроена? Ни капельки я не расстроена.
Мистер Тетерби отложил газету до более удобного случая, поднялся и, сгорбившись, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь по комнате (его походка вполне соответствовала всему его кроткому и покорному облику), обратился к двум своим старшим отпрыскам.
– Твой ужин сейчас будет готов, Дольф, – сказал он. – Твоя мамочка под дождем ходила за ним в харчевню. Это очень великодушно с ее стороны. И ты тоже скоро получишь что-нибудь на ужин, Джонни. Твоя мамочка довольна тобою, мой друг, потому что ты хорошо заботишься о твоей драгоценной сестричке.
Миссис Тетерби молчала, но стол, видимо, уже не вызывал у нее прежней враждебности; покончив с приготовлениями, она достала из своей вместительной корзинки солидный кусок горячего горохового пудинга, завернутый в бумагу, и миску, от которой, едва с нее сняли покрывавшую ее тарелку, распространился такой приятный аромат, что три пары глаз в двух кроватях широко раскрылись и уже не отрывались от пиршественного стола. Мистер Тетерби, словно не замечая безмолвного приглашения, продолжал стоять и медленно повторял: «Да-да, твой ужин сейчас будет готов, Дольф, твоя мамочка ходила за ним по дождю в харчевню. Это очень, очень великодушно с ее стороны». Он повторял эти слова до тех пор, пока миссис Тетерби, которая уже некоторое время за его спиной обнаруживала всяческие признаки раскаяния, не кинулась ему на шею и не расплакалась.
– Ох, Дольф! – вымолвила она сквозь слезы. – Как я могла так себя вести!
