Глядя на горы, он переводил взгляд с одного пика на другой.
— Нетрудно поверить, ведь вы зимовали здесь?
— Да. К весне приходилось потуже затянуть пояса, но с каждым годом запасы росли, и зима проходила все легче Этой весной мы засеяли еще два поля, и месяц назад намололи в два раза больше ячменной муки. А теперь мы к тому же засолили мясо шести диких коров, ведь в прошлом году солонина кончилась еще до весны.
— А что вы делаете, когда ложится снег?
— Сидим по домам. В первый год нам не хватило дров. — Я поежилась, вспомнив этот холод. — Три жизни унесла зима, а потом Эдгир нашел черный камень, который горит. Это произошло случайно: такой камень попал к нему в костер на охоте и загорелся. Сразу стало тепло. Теперь мы собираем его в горах и носим домой в корзинах. Тебе, верно, приходилось видеть кучи у каждого дома. А в тепле можно прясть, вырезать по оленьему рогу и дереву, делать всякие пустяки, которые скрашивают и облегчают жизнь. Среди нас есть сказитель Уттар, он поет не только старинные были, но слагает и новые — о наших скитаниях. А теперь Уттар смастерил ручную арфу и играет на ней. Нет, зимой жить совсем не скучно.
— И это все, что ты видела в своей жизни, госпожа Элис?
Я не поняла, что он хотел сказать.
— Ну, в Роби было поинтереснее, там было море и торговцы из Джорби. Кроме того, у нас с Ауфрикой много и других дел.
— Кто ты, госпожа Элис, не рыбачка же и не поденщица?
— Нет, я — Мудрая, а еще охотница и воин. А теперь мне пора на охоту.
Я поднялась, встревоженная его словами. Неужели он осмелился пожалеть меня? Я — Элис, и властью я обладаю большей, чем любая госпожа из Долин. Ведь хотя не было у меня знаний матери, но входила же я в такие места и делала такое, о чем даже и подумать побоялись бы эти робкие цветочки!
Легким движением руки я простилась с ним и отправилась выслеживать оленя, но не было мне в тот день удачи, и, пробродив целый день, вернулась я в поселок с двумя лесными птицами.
Все эти дни, как обычно, доставала я чашу, что связывала нас с Элином, и глядела на нее. Но делала это тайком. На четвертый день после случайной встречи с Джервоном достала я чашу и удивилась: потускнела она, словно мутную пелену набросили на сверкающую поверхность.
Вскрикнула Ауфрика, увидев это. Но я молчала, только сердце мое стиснула… нет, не просто боль — страх, который вообще-то сродни всякой боли. Потерла я поспешно металл, но безрезультатно. Не пыль и не влага затмили блеск металла, изнутри помутнел он. Но не был кубок под руками моими мертв и безжизнен, не ушел еще Элин в те пределы, где помощь невозможна. Ему грозила опасность, и было это первым предупреждением.
Сказала я тогда Ауфрике:
— Я должна увидеть…
Она подошла к грубому шкафу, где хранила теперь все, с таким трудом собранные, припасы. Достала оттуда большую раковину, отполированную изнутри. А еще взяла она маленькие фиалы, кожаную бутыль и медный горшочек, чуть поменьше моей ладони. Стала бросать щепоть за щепотью в него порошки, а потом смешала в мерном стакане каплю этого, ложку того, и красными отблесками расплеснулась темная жидкость по стенкам стакана.
— Готово.
Я взяла из ящичка щепку, подержала над огнем, а когда она загорелась, поднесла к горшочку. Загорелась и жидкость. Заклубился зеленоватый, ароматный дым. Ауфрика перелила пурпурный поток в драконью чашу, до краев наполнив ее, но следя, чтоб не перелить. А потом быстро вылила все в раковину.
Села я перед нею. Закружилась у меня голова от пахучего дыма; показалось, что улечу я со стула, если не соберу свои силы воедино. Наклонилась тогда я вперед и заглянула в рубиновую жидкость, что была теперь в раковине.
Не впервые гадала я на воде, но никогда исход гадания не был для меня столь важен. Всею силой желала я, чтобы видение пришло побыстрее и было поярче. Красный цвет жидкости поблек, и словно в какую-то комнату заглянула я издалека. Настоящая комната была передо мною, маленькая, но четкая, ясная. Судя по всему, была ночь, рядом с пологом кровати стоял подсвечник высотой в человеческий рост. Ярко горела в нем свеча в кулак толщиной. Богатая была кровать, полог искусно вышит, хоть и не задернут. На подушках возлежала девушка из народа Долин. Тонким и прекрасным было ее лицо, а в распущенных волосах сверкали золотые ленты. Она спала… или просто лежала с закрытыми глазами.
Великолепна была комната, богата и прекрасна, словно бы не взаправду была, а в песне.
Но девушка не одна была в ней; пока я смотрела, кто-то вышел из тени. Луч от свечи упал на его лицо, и увидела я своего брата, но старше теперь стал он. Поглядел Элин на спящую девушку, словно бы опасался ее пробуждения.
Потом подошел к окну; большими ставнями было оно закрыто, тремя засовами заложено так, чтобы нельзя было быстро отворить его.
Элин достал кинжал и попытался открыть им ставни. Так напряглось лицо его, словно не было ничего важнее этого дела.
С плеч его свободно свисало спальное одеяние, перевязанное поясом; когда ковырнул он что-то кинжалом, упали рукава, обнажив мускулистые руки. Одеяла на кровати были скомканы, подушка смята — верно, только что встал он. И с таким усердием он трудился, что я почувствовала это издалека.
Оттуда, из-за окна доносился чей-то зов, и этот дальний и слабый призыв коснулся и меня. Словно тлеющим углем ожег он мою плоть! Отшатнулся разум мой, как обожженный. Отшатнулся… и разорвалась связь, кончилось гадание, пропала комната, что была перед моими глазами.
Тяжело дышала я, задыхалась, словно только что бежала от опасности. Да, так оно и было! Опасностью, страшной опасностью был зов, что заставил Элина ковырять ставни кинжалом.
Но беда шла не из его мира, к другим опасностям привык он, если только не изменился он совсем после прощального глотка из драконьей чаши.
— Беда… — Ауфрика не спрашивала, она знала, что так оно и есть.
— Зовет Элина, манит к себе кто-то Темный и, похоже, один из Великих.
— И все же это только предупреждение, — она показала на чашу, — легкая тень.
— Но предупреждение — для меня. Если уже опутан он колдовской сетью, едва ли сумеет сам избежать ловушки. Ведь не в мать уродился Элин, а в отца. Нет в нем дара.
— Верно говоришь. А теперь ты поедешь к нему.
— Поеду, в надежде, что не опоздаю.
— Я дала тебе все, что могла. — Боль была в голосе Ауфрики. — И при тебе все, что должно быть твоим по праву рождения. Но нет на тебе той брони, что хранила мою госпожу. Дочерью любимой была ты для меня, ведь нет у меня ребенка от плоти и крови моей, заповедана мне дорога, которой прошла твоя мать. Не могу я держать тебя здесь, но уносишь ты от меня свет солнца…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
