Спустя полтора часа автобус остановился, три пары ног в ботинках ожили, замелькали перед носом… Потом его носилки подхватили и понесли. Мишин ориентировался по основательно забытым, но до боли в печенках знакомым запахам — навеки вмурованный в память омерзительный букет СЛУЖЕБНЫХ ароматов, настоянный на вони плохо вымытых жестяных пепельниц, старых, пропыленных канцелярских папок, засохшего гуталина и карболки, с помощью которой изначальной нищете служебных сортиров придавался особый, неповторимый блеск замаскированной убогости. С ЭТИМ букетом не стыковался только запах прелых сосновых лап и специфический, торфяной дымок Подмосковья…
Даже не открыв глаз, Мишин знал, что привезли его в полуподвал караульного помещения одной из конспиративных опорных баз Первого главного управления, где с «клиентами» конторы проводили законченный цикл знакомства — от увещеваний и задушевных бесед до проверок на прочность с помощью оголенных проводов и других нехитрых приспособлений для обретения требуемого красноречия.
Чьи-то крепкие, пахнущие «Примой» и дешевым земляничным мылом руки распеленали его, рывком приподняли с носилок, после чего завели руки назад, защелкнули на запястьях наручники и пригвоздили к деревянному табурету, привинченному к полу в нескольких сантиметрах от широкого письменного стола. По другую сторону восседала примерно его лет женщина в форме, с погонами старшего лейтенанта внутренней службы. У женщины было широкое, не лишенное некоторой приятности, лицо с выщипанными бровями и твердой линией увесистого подбородка, вызывающе выпяченного в сторону нового арестанта.
Комната освещалась только настольной лампой, покоившейся на мраморном цоколе по левую руку от командирши с девичьими бровями. Чья-та волосатая лапища с синей буквой «Ж», вытатуированной на безымянном пальце, положила на письменный стол коричневый бумажный пакет. Не отрывая пытливого взгляда от Мишина, командирша осторожно, словно редкие драгоценности, высыпала содержимое пакета на потертое, захватанное жирными пятнами сукно стола.
Это были личные вещи Витяни.
— Посмотрите внимательно, гражданин задержанный, — голос старшего лейтенанта внутренней службы был глубоким, грудным. Таким в клубе Дзержинского обычно поют в хоре «Гляжу в озера синие…» — Все ли вещи, изъятые у вас при задержании, находятся здесь?
— А какое это имеет значение? — Мишин пожал плечами.
— Вам повторить вопрос?
— Все.
— Посмотрите еще раз внимательно…
Витяня тупо окинул взглядом свои вещи, выложенные на столе. «На что они рассчитывают, идиоты? — думал он, пытаясь специально для командирши придать своему взгляду выражение осмысленности. — Что, по их мнению, я должен носить при себе? Банковские коды? Описание явок и паролей? Обойму с отравленными патронами и фотографию человека, приговоренного к смерти? Или что-нибудь еще, изобличающее меня, как ДЕЙСТВУЮЩЕГО агента? Семь лет нормальной жизни — разве это объяснишь? Разве понять им, что, живя жизнью НОРМАЛЬНОГО человека, ты обрастаешь НОРМАЛЬНЫМИ человеческими признаками. Как отбившееся от стаи дикое животное, которое, вопреки зову природы, стремится быть одомашненным. Бумажник с кредитными карточками, двумя тысячами датских крон и фотографией Ингрид… Буклетик авиакомпании „KLM“ с расписанием рейсов… Авторучка… Серебряные наручные часы „Радо“ — подарок Ингрид к его тридцатипятилетию… Связка ключей — от дома, машины, гаража… И даже переданный ему белоголовым Довом немецкий паспорт, с которым, давным-давно, он прилетел в Копенгаген, никак не сможет сказать больше, чем уже говорил…»
— Я посмотрел внимательно. Все мои личные вещи на месте…
— Тогда подпишите здесь, — девица с погонами старшего лейтенанта отчеркнула ненакрашенным ногтем указательного пальца одну из многочисленных линий служебного протокола дознания.
— Чем подписать? — хмыкнул Витяня. — Зубами?
Чьи-то руки за спиной чиркнули ключом и освободили его запястья от стальных браслетов.
Витяня сделал пальцами несколько энергичных сжатий, чтобы восстановить кровообращение.
Руки слушались плохо.
— Ну? — нетерпеливо прикрикнула девица, протягивая Мишину дешевую шариковую ручку.
Морщась от моторного зуда в пальцах, Витяня подписал протокол. И тут же кто-то невидимый вновь завел ему руки за спину и сковал их наручниками.
— Правила поведения подследственного в ходе допроса вам известны? — сухо осведомилась девица.
— Да.
— Вы в этом уверены?
— Да иди ты в жопу, подстилка караульная! — вяло огрызнулся Мишин. — Еще объясни, как бляху солидолом чистить…
Выщипанные брови старшего лейтенанта даже не дрогнули. Ее девственные уши, никогда не знавшие серег, слышали всякое…
— Что такое карцер, знаете?
— Мама на ночь рассказывала.
— За любое нарушение правил поведения подследственного в ходе допроса — трое суток в карцере. Понятно?
— Понятно.
— Уведите!..
…Его провели через коридор, подталкивая, заставили подняться на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице, втолкнули в тамбур, образованный створками двух прошитых дерматином дверей, и, приоткрыв последнюю, оставили в одиночестве…
* * *
— Ну, здравствуй, сынок, — прошамкал генерал Карпеня из глубины кабинета, с ненавистью разглядывая своего блудного ученика. — Давненько не виделись. Ишь как раздобрел на буржуйских харчах. Аж морда лоснится..
— Здорово, дед…
Мишин сделал несколько шагов к обшарпанному письменному столу (хозуправление КГБ молилось на режим экономии, перебрасывая на базы списанную мебель) и, не дожидаясь разрешения, плюхнулся на жесткий стул.
— Вот кого действительно не ожидал увидеть в этой жизни — так тебя.
— Чего же так печально, Витя?
— Думал, ты уже давно на пенсии, картошку окучиваешь на участке…
— С нашей работы на пенсию не уходят — не тебе рассказывать.
— Святые слова, дед, — кивнул Витяня. — Это мне как раз хорошо известно. С нашей работы — только на тот свет. Вся пенсионная программа за выслугу лет — пуля в ухо, да салют над могилой.
— Окстись, Витя! — Карпеня укоризненно покачал стриженной «под горшок» головой. — На могилах предателей не салютуют.
— Это ты меня считаешь предателем? — Мишин рывком откинул назад соломенную шевелюру и недобро прищурился.
— Ты бежал…
— Верно, — кивнул Витяня. — Бежал от смертного приговора. Который ты же, дед, мне и вынес. Или твои начальники, что сути дела не меняет. Причем вынесли приговор, даже не объяснив, за что…
— Ты давал присягу, — генерал Карпеня упрямо мотнул головой. — Ты был одним из опытнейших офицером Первого главного управления. С колоссальным опытом закордонной работы. В звании подполковника. Имел правительственные награды…
— Присягу я не нарушал, — голос Мишина звучал спокойно. — И ты это знаешь не хуже меня. Просто я никому не давал слово, что подставлю, как баран, лоб для контрольного выстрела. Меня учили драться. Ты сам учил, дед. Так в чем тогда мое преступление?
— Не умаялся в бегах, а? — Карпеня сдвинул к переносице кустистые седые брови. — Почитай, не мальчик уже…
— Покурить у тебя можно по старой дружбе?
— Ты же не Кио, — хмыкнул старый генерал. — Как курить будешь, коли руки в браслетах?
— А ты распорядись…
— Не положено, Витя. Или забыл наши правила?
— А ты чего это вдруг за меня забеспокоился? В конце концов, я же в бегах, дед, не ты…
— Тебе известен приговор трибунала?
— Известен.
— Ты знаешь, что он не отменен?
— Знаю. Хотя за одно дельце, вроде бы, отменить обещали…
— Кто? — быстро спросил Карпеня. — Кто обещал?
— Если знаешь, зачем спрашиваешь? — Мишин откинулся на жесткую спинку стула. — А, ежели не в курсе, то, значит, и знать тебе того не положено.
— Ты хоть понимаешь, зачем тебя сюда вывезли?
— А вот этого, дед, не понимаю, — голос Мишина зазвучал искренне. — Ну, хоть убей, но пойму!
— Ну, правильно, на гражданке мозги жиром заплывают, — хмыкнул Карпеня и высморкался в несвежий синий платок.
— Оставь мои мозги в покое! — огрызнулся Мишин. — Объясни лучше, к чему эти тактические учения в аэропорту? Что, в Копенгагене уже места не осталось, где твои дебилы без хлопот могли бы шлепнуть беглого нелегала? Или в конторе тоже перестройка? Неужели деньги лишние завелись по загранкам оболтусов выгуливать?
— Мы же русские люди, Витя, — пробасил с напускным благодушием старый генерал. — Не какие-нибудь там нехристи-бусурмане. А поговорить? Не по-людски как-то — шлепнуть товарища по оружию, пусть даже предателя, и не поинтересоваться перед этим, как он жил-то все эти годы, чего видел, о чем думал…
