– Мы верим, Чезаре, что вы рады видеть нас на сей вершине, которая много выше наших достоинств и достигнуть которой нам помогла лишь благость Божия. Этой радостью мы обязаны любви, какую мы всегда питали, да и теперь продолжаем питать к вам, равно как и к вашему личному интересу – ведь отныне вы можете надеяться, что получите из наших святейших рук все блага, которые заслужите трудами своими. Но ежели радость ваша – и мы уже говорили это вашему брату – имеет иные мотивы, то вы впадаете в глубокую ошибку, Чезаре, и вас ждет сильнейшее разочарование. Мы стремились, и теперь смиренно признаем это перед всеми, с великою горячностью к сему престолу и, дабы заполучить его, прибегали к любым средствам, рожденным человеческой изворотливостью, однако мы действовали так, дав себе клятву, что, дойдя до цели, будем следовать лишь тем путем, который ведет к наилучшему служению Господу и еще большему величию святейшего престола, дабы славная память о совершенном нами стерла из умов людских воспоминания о наших постыдных деяниях. Мы уповаем на то, что на пути, избранном нами, наши преемники обнаружат следы если не святого, то, по крайней мере, первосвятителя римского. Господь вспомог нам и теперь требует от нас деяний, и мы готовы в полной мере отдать ему долг, почему у нас нет намерения идти на обман и тем самым навлекать на себя его праведный гнев. Единственное прегрешение может свести на нет все наши добрые намерения; так будет, если мы станем слишком усердно хлопотать о вашем будущем. Итак, мы защитились заранее от слишком сильной любви к вам и молим Господа, чтобы он поддержал нас и не дал совершить ошибку по отношению к вам: ведь идя путем протекций, глава церкви не может не поскользнуться и не упасть, а упав, не нанести непоправимого вреда чести святейшего престола. Мы будем до конца нашей жизни оплакивать ошибки, позволившие нам познать сию истину, и молить Бога, чтобы блаженной памяти дядюшка наш Каликст не страдал нынче в чистилище из-за наших грехов сильнее, чем из-за своих собственных. Увы, он был богат добродетелями и полон благих намерений, однако слишком любил свое семейство и, в частности, нас; ведомый слепой любовью к родственникам, коих он почитал как плоть от плоти своей, Каликст даровал лишь немногим, быть может, менее всего достойным, благодеяния, кои следовало распространить на гораздо большее число людей. И верно: он оставил в доме нашем сокровища, неправедно добытые за счет бедняков и достойные лучшего применения. Он отчленил от нашего церковного государства, без того слабого и отнюдь не обширного, герцогство Сполето, равно как другие богатые угодья, которые отдал нам в ленное владение, он возложил на нас, человека малоспособного, обязанности вице-канцлера, вице-префекта Рима и генерала церкви, а также другие серьезные дела, которые вместо того, чтобы быть сосредоточенными в наших руках, должны быть доверены тем, кто их достоин. Есть люди, кои по нашему совету были облечены важными должностями, не обладая при этом никакими заслугами, а лишь нашим покровительством, тогда как другие остались в стороне только из-за того, что их достоинства вызывали в нас зависть. Чтобы отобрать у Фердинанда Арагонского Неаполитанское королевство, Каликст развязал страшную войну, благополучный исход которой лишь увеличил наше достояние, а неблагополучный мог привести к большому урону для святейшего престола. И наконец, позволяя командовать собою тем, кто жертвовал общественным благом ради личного, он нанес значительный ущерб не только святейшему престолу, не только своей репутации, но, что самое страшное, собственной совести. А между тем – поистине бесконечна мудрость Божия! – как Каликст ни старался упрочить наше положение, но, когда он оставил высочайшую должность, ныне исполняемую нами, мы сразу же были свержены с достигнутой нами вершины и навлекли на нас гнев и мстительную ненависть тех римских баронов, которые считали себя оскорбленными нашим благорасположением к их врагам. Заметьте, Чезаре: мы не только были мгновенно свергнуты с высоты нашего величия, благополучия и должностей, коими удостоил нас дядя, но, дабы не расстаться с жизнью, мы и друзья наши обрекли себя на добровольное изгнание, и только благодаря ему удалось нам избегнуть бури, разыгравшейся из-за нашего слишком большого состояния. Это со всею очевидностью доказывает: поскольку Господь попирает намерения человека, когда они дурны, то первосвятитель впадает в ошибку, уделяя больше внимания благу какого-либо одного дома, которое не может длиться больше нескольких лет, нежели славе церкви, которая вечна, а политик ведет себя неразумно, когда, управляя вотчиной, не полученной им по наследству, строит здание собственного величия на фундаменте, в коем отсутствуют высокие добродетели, употребляемые для всеобщей пользы, и верит, что незыблемость собственного благополучия возможно сохранить, не прибегая к средствам, позволяющим совладать со внезапными водоворотами судьбы, которые могут вызвать бурю среди всеобщего спокойствия, то есть ополчить против него множество людей, любой из коих, примись он за дело серьезно, сумеет нанести ему такой вред, от какого не спасут обманчивые знаки помощи целой сотни друзей. Если вы и ваши братья пойдете достохвальной дорогой, которую мы открываем перед вами, вы не станете требовать, чтобы любое ваше желание тут же исполнялось, но если вы решите следовать в противоположную сторону, если надеетесь, что наша любовь позволит нам проявлять снисхождение к вашим непотребствам, то очень быстро убедитесь в одном: нас в первую очередь заботит благо церкви, а не нашего дома, и, будучи наместником Христа, мы станем делать то, что сочтем полезным для христианского мира, а не для вас лично. А теперь, со всем этим, Чезаре, вот вам наше святейшее благословение.
С этими словами Александр VI встал, возложил руки на голову коленопреклоненного сына и удалился в свои покои, не пригласив его следовать за собой.
Молодой человек был ошеломлен этой неожиданной речью, одним ударом разрушившей все его упования. Пошатываясь, словно пьяный, он вышел из Ватиканского дворца и в расстроенных чувствах бросился к матери, о которой прежде даже не вспомнил. Ваноцца обладала всеми пороками и добродетелями испанской куртизанки: она слепо веровала в Мадонну, была нежна к детям и во всем им потакала, весьма снисходительно относилась к порокам Родриго, но в глубине души верила в свое влияние на него, которым пользовалась уже лет тридцать, и знала, что, подобно змее, всегда может зачаровать его взглядом, а нет – так и задушить в могучих кольцах. Ваноцце было известно безмерное лицемерие ее старого любовника, поэтому утешить Чезаре ей не составило никакого труда.
Когда Чезаре приехал, в комнате вместе с Ваноццей сидела Лукреция, и молодые люди поцеловались на глазах у матери отнюдь не как брат и сестра. Перед уходом Чезаре даже назначил сестре свидание: она жила отдельно от мужа, которому Родриго платил содержание, и проводила время в своем дворце на Виа-дель-Пеллегрино, стоявшем напротив Кампо-ди-Фьоре.
Вечером в условленный час Чезаре отправился к Лукреции, но застал там своего брата Франческо. Братья никогда не испытывали особой любви друг к другу. Они были людьми очень разными, и если злоба Франческо проистекала от инстинктивного страха лани перед охотником, то у Чезаре это была жажда мести и крови, постоянно живущая в сердце тигра. Тем не менее братья обнялись – один из доброжелательства, другой из лицемерия, но когда сообразили, что они – соперники вдвойне, так как оба пытаются добиться расположения и отца и сестры, Франческо зарделся, а Чезаре побледнел. Каждый уселся, полный решимости уйти лишь вместе с соперником, но тут в дверь постучали: пришел разлучник, которому оба брата были вынуждены уступить, – их отец.
Ваноцца была права, когда стала успокаивать Чезаре. Александр VI, обрушившись на злоупотребления своего семейства, прекрасно понимал политические выгоды, которые он может извлечь из сына и дочери, поскольку знал: рассчитывать может не на Франческо и Гоффредо, а на Лукрецию и Чезаре. И верно: Лукреция была достойная пара своему братцу. Распутница по складу ума, нечестивица по темпераменту и честолюбица по расчету, она всегда страстно желала удовольствий, дифирамбов, почестей, золота, драгоценных камней, шелков и роскошных дворцов. Испанка, несмотря на белокурые волосы, куртизанка, несмотря на невинную внешность, Лукреция обладала головкой Рафаэлевой Мадонны и душою Мессалины; она была дорога Родриго и как дочь, и как любовница – в ней, как в волшебном зеркальце, он видел отражение собственных страстей и пороков. Поэтому Лукреция и Чезаре были его любимчиками, а все вместе они составили дьявольское трио, остававшееся в течение одиннадцати лет на папском престоле кощунственной пародией на Святую Троицу.
