Осмотрел я его со всех сторон, осторожно поднял, вытер полой папиного пиджака грязь, затем сунул карабин под полу и шагаю радостный и счастливый в хедер.
Не иду – лечу, как на крыльях. Шутка сказать – такая находка! Найдя миллион, я бы так не обрадовался, как этому карабину! Кто мне теперь равен? Как мне мальчишки будут завидовать, когда покажу им, что у меня спрятано под полой!
В полуподвальном помещении синагоги, напоминавшем живую могилу, за небольшим столиком дремал Даниил Шток, старенький ребе в ермолке, с большой седой бородой, а поодаль сидело с десяток ребятишек и бубнили что-то из священного Талмуда. И было довольно-таки шумно, а ребе беспробудно дремал. Я пробрался на цыпочках, чтоб старик меня не увидел и не надрал уши за опоздание, сел в последнем ряду, под оконцем. Тут я вынул свою находку и стал ее рассматривать.
Сразу же подсели ко мне ребята, оставив священную книгу, и уставились на мой карабин. Расспрашивали, настоящий он или игрушечный, стреляет или не стреляет.
Вот какие дурные: задавать такие смешные вопросы? Конечно, настоящий. Небось во время бегства бандиты потеряли.
Старик Даниил Шток вошел во вкус и начал храпеть. С этой стороны опасность нам не угрожала, и можно было внимательно рассмотреть мою находку. Меня окружили ребята со всех сторон и завистливыми глазами глядели на мой карабин. Нашлись охотники откупить его у меня за дюжину пуговиц, за скудный завтрак, что мать дала ссобой, за картуз. Но нет! Никому не продам свое оружие! Ни за какие деньги! Оно мне пригодится. Если бандиты снова нападут, я выберусь с этим карабином на крышу и перестреляю всех до единого.
Я так глубоко вник в свои планы использования карабина, что позабыл обо всем на свете и не заметил, как нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, который потряс всю синагогу. Стекла окон посыпались. Ребят, стоявших и сидевших вокруг меня, как ветром сдуло. Старик ребе от страха и неожиданности свалился на пол.
Только через несколько минут он пришел в себя, посмотрел, все ли ребята целы. Подошел с опаской ко мне, хотел было схватить за ухо, но, увидев прислоненный к стенке карабин, из дула которого вился дымок, остановился и Дрожащим голосом закричал:
– Что ты, байстрюк, мне сюда притащил? Ты же мог меня убить! Пуля пролетела мимо моего уха. До сих пор в голове шумит. Глянь, молитвенник прострелил. Вот видишь черную дырку, дурная твоя голова? Что ты натворил, сукин сын, бандит! Ну что мне с тобой делать? Испортил священную книгу. Грех великий падет на твою дурную голову! И ты этот грех не искупишь восемнадцатью молитвами. Будешь наказан богом. Немедленно убирайся отсюда со своей пугалкой. И без отца не приходи! Убирайся вон отсюда!
И в таком духе он чихвостил меня несколько минут подряд, без перерыва.
Что ж, убраться – так убраться. Меня этим не испугаешь. Но плохо то, что мне придется привести в хедер отца. Я неторопливо спрятал карабин под пиджак и медленно покинул мое учебное заведение.
Не успел я дойти до угла, как меня нагнали все ребята. Они убежали, желая меня сопровождать и еще раз рассмотреть мою находку.
Ребе выбежал за своими учениками, звал, угрожал всех отлупить, но ничего ему не помогло. Нужно ведь быть крепче железа, чтобы высидеть до обеда и долбить в затхлом подвале синагоги Талмуд, в то время как появилась такая возможность прощупать, подержать в руках и погладить такой симпатичный карабин!
Мы отправились гуртом в пригородный парк, забрались на самую верхотуру, где раскинулся яблоневый сад, растянулись под деревьями, осыпанными полузрелыми яблоками, и испытали огромное удовольствие: во-первых, мы оставили учебу и мрачного ребе, во-вторых, ели от пуза кислые яблоки, ко всему еще рассматривали оружие со всех сторон, отвинтили все, что можно было отвинтить, и так постарались, что потом не могли собрать.
Кончилось все это большим скандалом. В то время, когда мы спорили, как собирается карабин, мы услышали крик, ругань. С большой дубиной мчался к нам старик-сторож. Нам ничего другого не оставалось, как вскочить и броситься врассыпную, впопыхах забыв прихватить наш разобранный по частям карабин.
Обидно стало. Если б карабин был собран, да будь он в моих руках, я мог бы отстреливаться. Ведь как-никак в обойме еще было три патрона.
Да, не повезло. Жалко оружия. Но больше всего угнетало то, что на моей душе лежал большой грех. Выстрелил в синагоге. Прострелил священный молитвенник. И не смогу восемнадцатью молитвами искупить перед всевышним свой грех. Так сказал наш всезнающий ребе, который с самим господом богом на короткой ноге.
И вот я сижу теперь с Кивой Мучником в ресторане и курю, взяв на свою душу еще один грех.
7
Да, кажется, сухарь был бы теперь куда вкуснее, чем· все эти яства в ресторане. Меня все это время не оставлял страх: как расплатимся? Надо же иметь целое состояние! Нас ждет страшный суд.
Обед близился к концу. Сердце у меня билось все сильнее. В карманах моих дырявых штанишек не было ни ломаного гроша. А вот что у Кивы? Что это у него за хрустящая бумажка в кармане, которая произвела столь магическое впечатление на толстого хозяина ресторана?
Но вот я увидел, как мой дружок поднялся, важно подошел к стойке, отдал бумажку, а тот ему долго отсчитывал сдачу. Кива взял большой кулек с шоколадными конфетами, кулек с орехами, попрощался за руку с толстяком, кивнул мне, и мы благополучно вышли из ресторана.
Я шел и с удивлением смотрел на дружка. Кончилось все спокойно.
Мы вышли на главную улицу. Шли медленно, чуть пошатываясь, ели конфеты, орехи. Настроение у нас было бодрое, как никогда, хотелось петь.
На углу нас увидели ребятишки, те самые, что играли с нами в стойле, и разбежались. Они с завистью смотрели, как мы едим конфеты и орехи. Слюнки текли у них по губам.
Хоть Кива был возмущен их поведением – разбежались, черти, оставив его на произвол судьбы, – но, будучи навеселе, подозвал их и раздал им конфеты, орехи, затем вошел в кондитерскую лавчонку, купил большой кулек печенья и стал всех угощать. А те смотрели на него, не понимая, откуда такая щедрость. Откуда у этого мальчишки деньги?
И я все время поражался: откуда у моего приятеля такие капиталы? Ведь такая нынче дороговизна.
Угостив щедро ребятишек, Кива сказал, чтобы они все испарились, сгинули и никому, решительно никому на свете не рассказывали, кто их угощал, пригрозив, что за предательство он их накажет.
Мы с ним дошли до второго угла, где обычно стоял самый знаменитый и богатый в местечке извозчик. У него был настоящий фаэтон на резиновых дутиках, пара мощных лошадей, белых, как рафинад, с черными яблоками на крупах. Сам извозчик выглядел в своем синем жупане, в цилиндре и серебряных пуговицах как помещик. Чтобы проехаться по городу на его фаэтоне, надо было иметь полный кошелек денег.
И вот к этому тучному и самодовольному дядьке подошел мой Кива и небрежно кинул:
– На вокзал, дядя, повезешь?
– Я тебя сейчас повезу, босяк! – занес он над головой кнут.
– Тише, что вы так… Я заплачу. У меня деньги есть. – И он поднес руку к карману, чтобы показать, какой у него капиталец.
Я увидел, сколько денег у Кивы, и ахнул. Откуда? Где взял?
Но Кива уже усаживался на мягкое сиденье и кивал мне, приглашая: залезай и не смотри на меня такими страшными глазами.
– Гоните, дядя, да так, чтобы искры летели из-под копыт. Прямо на станцию.
Минуты две спустя мы уже вихрем неслись по главной улице, и люди, сидевшие после обеда на завалинках своих домов, лузгая семечки, как очумелые смотрели на меня и Киву, сидевших с папиросками в зубах. И никто из них не понимал, куда нас несет нечистая сила. Да еще в субботу. И что это вообще значит.
Только теперь, когда нас провожали такими испуганными и удивленными взглядами, мы поняли, что допустили большую оплошность. Ясно было, что все, кто видел нас, немедленно доложат нашим отцам, как мы катались на фаэтоне. А те уже начнут измываться над нами, допытываться, где брали деньги да куда ездили.
Но пока не хотелось думать о последствиях. Мы чувствовали себя на седьмом небе, сидя на мягком сиденье и мчась мимо гимназии, церкви, мимо Осташевки – реки – к железнодорожной станции. Только бы ослепли все эти прохожие, которые останавливаются, провожая нас удивленными взглядами.
Добрались благополучно до станции, где не было ни живой души. Поезда шли очень редко, так как почти все мосты были взорваны. И рельсы успели поржаветь.
В буфете было пусто. Хозяин дремал, положив голову на прилавок. Кива разбудил хозяина, купил кулек пряников, кулек ирисок, пару бутылок отвратительного на вид ситро. Все это засунули мы в карманы и за пазуху, вышли на привокзальную площадь, где нас ждал тот же важный извозчик, сели и махнули обратно в город.
День уже клонился к вечеру. Надвигались сумерки. В домишках стали запирать двери и ставни. Неровен час, неизвестно, какая власть может прийти ночью…
