а не самого Петра Алексеевича?
На Петра принц походил своим вызывающим демократизмом. Впрочем, и Николай Павлович любил с народом обниматься. Если конечно народ его поддерживал.
Все помнили историю про то, как он читал свой манифест в тот самый день 14 декабря 25 года на Дворцовой площади. Его окружила толпа, два георгиевских кавалера предложили себя в телохранители, подошел верный батальон Преображенского полка.
«Ребята! — обратился император к собравшимся. — Не могу поцеловать вас всех, но — вот за всех!»
Заключил в объятия первого подвернувшегося под руку мещанина Луку Чеснокова и расцеловал его. А потом народ передавал друг другу царский поцелуй, словно в середине декабря наступила Пасха.
Можно представить себе в этой роли юного князя Александра Александровича? Можно! Еще как можно!
Только «мы Вольтеров в тюрьму не сажаем» очень на его деда не похоже. Впрочем, не похоже на Николая семи последних мрачных лет России. А юный великий князь Николай Павлович вел себя совсем иначе. И вполне мог приютить у себя в Инженерном училище какого-нибудь опального либерального профессора, изгнанного из университета. Да еще благодарить гонителя за хорошего преподавателя, который теперь все время может посвятить подведомственному Николаю Павловичу заведению.
Можно представить в этой роли Александра Александровича? Еще как!
На Петра было похоже безудержное реформаторство этого мальчика: и борьба с «ятем», и проект патентного бюро. Но и все реформаторство было пока в духе Николая Павловича: покойный государь и писал без «ятей», и пулю Минье усовершенствовал.
Так что, если уж верить в переселение душ, граф больше склонялся к версии про Николая Павловича. Даже, если это кому-то не по сердцу!
— Толстой, а ты заметил, какой у него был взгляд, когда он произнес это имя: Софья Перовская? — спросила Софи.
— Честно говоря, нет, — удивился граф.
— Писатель должен быть наблюдательнее, — заметила она. — Холодный стальной взгляд, как у его деда! И, когда он узнал, сколько ей лет — ничего не изменилось! Он сумасшедший. Наверняка считает, что духи нашептали ему это имя. Да он готов был убить ее. Пятилетнего ребенка!
— Тебе показалось, — сказал Алексей Константинович. — Александр Александрович — очень добрый мальчик: Дурову обещал помочь, не принимает смертной казни, избавил какого-то кадета от порки в летнем лагере, привязан к брату.
— К нему Балинского приглашали в июле.
— Частичная потеря памяти, — объяснил граф. — Я видел сумасшедших, Софи, здесь совсем не то.
— Федотова ты имеешь в виду?
Это случилось несколько лет назад. Художник и друг Толстого Павел Андреевич Федотов стал исчезать из дома, пока не исчез окончательно. Его обнаружили в Царском Селе, где он делал в магазинах необъяснимые покупки и вообще сорил деньгами направо и налево. А на съемной квартире купил себе гроб и спал в нем.
Наконец друзья нашли его в частной лечебнице для душевнобольных в ужасающем состоянии. Его держали связанным в чулане под лестницей, с одетыми в кожаные мешки руками. Он был в больничном халате, бос, обрит наголо. Граф не мог забыть его страшные горящие глаза, безумный свирепый взгляд, крики и непрерывную площадную брань.
Друзья были потрясены.
Они сделали совместный рисунок, изображающий Федотова в этом состоянии, и везде показывали его, надеясь на помощь. Дело сдвинулось с места, когда рисунок увидел Александр Николаевич, тогда еще цесаревич. Он пришел в ужас, и бывшего художника поместили в казенную клинику, где условия были лучше, и которая находилась под покровительством наследника.
Федотов несколько пришел в себя, даже вернулся к занятиям живописью, но выздороветь так и не смог.
Государь Александр Николаевич тоже видел сумасшедших. Да, летом заволновался, вызвал к сыну знаменитого психиатра, но сейчас выглядел совершенно спокойным.
— Да, Федотова. Александр Александрович слишком сдержан для сумасшедшего, Софи, — заметил граф. — И слишком умен.
— С безумцами это бывает, Толстой, — хмыкнула она. — В том, что тебе надо уходить со службы, он совершенно прав.
Саша помнил, что перевод Дурова — это несколько страниц. Но текст ему действительно нравился, в будущем он знал его почти наизусть. Так что присланный Толстым вариант вызубрил к субботе без проблем.
Погода все равно была плохая, шел занудный октябрьский дождь, так что субботним утром делать было нечего.
Интересно, папа́ помнит эти стихи? Мог читать, конечно. Опубликовано двенадцать лет назад.
Да, вполне типичное «хорошо, но плохо». Замечательные пассажи, вроде слов Харона:
«Зачем ты здесь, в несущем царстве — сущий? В моей ладье тебе приюта нет:С усопшими не должен быть живущий!»
И объяснений Вергилия:
«В них светлых чувств и мыслей доставало,Чтоб проникать в надзвездные края;Но воля в них, от лености, дремала…
В обители загробной бытияОт них и бог и демон отступился;Они ничьи теперь, их жизнь теперь ничья…»
Но за это надо терпеть «полосатого пантера» и «в лесе». Но, судя по замечаю графа, аборигенам это не должно так резать слух, как режет Саше.
Вечером семья собралась за ужином в купольной столовой: темные дорические колонны, потолок с восьмиугольными каменными сотами, напоминающими своды ранних римских церквей, и купол с нежно-сиреневой, кружевной розеткой где-то в вышине.
В хрустальной люстре горели свечи. Тени от колонн падали на пол и колебались вместе с пламенем.
Папа́ был в хорошем настроении, мама́ улыбалась.
— Николай Васильевич тобой очень доволен, Саша, — сказала она. — Особенно успехами в физике.
— С русским и историей, видимо, хуже, — изобразил смущение Саша. — Яков Карлович меня ругает?
— Нет! — горячо возразила мама́. — Ему очень понравилось твое сочинение о «Лесном царе», а знание эпохи Возрождения выше всяких похвал.
— Я люблю итальянское Возрождение, — улыбнулся Саша.
— Так что мы решили, что ты заслуживаешь награды, — сказал папа́. — Чего бы ты хотел?
И Саша с тоской подумал, что компенсировать покаянный полтинник было бы очень неплохо.
И записку про метрическую систему самое время подавать.
— Давай я немного издалека начну? — попросил Саша. — Мы говорили об эпохе Возрождения. Я выучил один перевод, он мне очень нравится. Можно мне его прочитать?
Никса посмотрел с любопытством.
— Сам выучил? — удивилась мама́. — Или Яков Карлович задал?
— Сам, — улыбнулся Саша. — Яков Карлович здесь совершенно ни при чем!
Еще не хватало Грота в это втянуть!
— Тогда читай, — кивнул папа́.
Глава 4
— На полпути
