засмеявшись, похлопал меня по животу. — Все, все…
Я растерялся. Кусок застрял у меня в горле, и я закашлялся.
— Не торопись, — сказал Сулейман, будто он не ел ни крошки и торчал за столом только ради меня. — Не торопись, Гапур. — Он подвинул ко мне свою половинку чапилгаша. — Видишь, у тебя в запасе еще есть… А маму не стесняйся…
Тетя Напсат, наверное, не поняла тайного смысла Сулеймановых слов. Она тут же подхватила:
— А чего ему стесняться? Гапур нам не чужой. Пусть ест на здоровье. Ведь бабушка у него так занята в саду и огороде, что ей порой и к очагу не добраться. И мама с зари до заката на работе…
Потом я уразумел: говорила это тетя Напсат, жалея меня. В ее словах не было ни капли обидного. Но в тот момент, когда я сидел за столом с зажатым чапилгашем во рту, когда я чувствовал на себе взгляды Сулеймана и тети Напсат, в глазах у меня потемнело от обиды.
Мысли мои прыгали, как искры над раскаленной головешкой. Бросить остаток чапилгаша и уйти? Доесть чапилгаш и вместе с ним проглотить оскорбление, нанесенное мне Сулейманом? Сказать Сулейману что-нибудь обидное?
Я не знал, что делать. Слова Сулеймана, казалось мне, носились в воздухе, раня мое самолюбие. Значит, я обжора?! Значит, это я уничтожил целое блюдо чапилгашей?!
А тетя Напсат тоже хороша! Если слушать ее, получается, что в доме у нас никогда не готовят. Бабушка в огороде, мама на ферме, а я, выходит, хожу голодный! Получается, наконец, что если бы не эти чапилгаши, я бы ноги протянул. Так? Я метнул грозный взгляд в сторону Сулеймана.
«Это ты во всем виноват! — мысленно сказал я ему. — Ничего, еще посмотрим, кто будет смеяться последним: я тебе отомщу!»
Сулейман сильнее меня. Но сейчас мне хотелось дать ему такую затрещину, чтобы у него искры из глаз посыпались. Однако присутствие тети Напсат связывало меня по рукам и ногам. Если я заведу драку, то из правого немедленно превращусь в виноватого, — даже мама и бабушка будут на стороне Сулеймана…
Я немного успокоился. Пелена злости спала с моих глаз, и я увидел, каким добрым выражением освещено лицо тети Напсат. И как могло прийти мне в голову, что мама Сулеймана хочет обидеть меня? Сулейман — вот кто мой обидчик!
И, разобравшись в своих мыслях, я принял такое решение: от последней половинки чапилгаша надо отказаться, Сулейману не грозить, а выдастся удобная минутка — все ему припомнить.
— Ох, как я наелся! — сказал я, отодвигая взглядом остаток чапилгаша. — Баркал, тетя Напсат…
— А чаю хочешь?
— Не хочу. Баркал, тетя Напсат…
Сулейманова мама грустно качнула головой.
— Как быстро бежит время, — заговорила она. — Давно ли я была девочкой? Кажется, только что… Знаешь, Гапур, я очень дружила с твоим папой. Он был мне, как родной брат. Даже защищал от злых мальчишек… И так рано ушел из жизни! — Голос у тети Напсат вдруг прервался, будто слабый ручеек, встретивший преграду на своем пути. — Вай, какого мужчину земля потеряла! Какого сына твоя бабушка потеряла!..
— Не надо, тетя Напсат, — попытался я остановить ее.
— Какого мужа твоя мама потеряла! — не слушая меня, продолжала она.
— Нани, не надо, — тихо попросил Сулейман.
— Вай, какого отца Гапур потерял! — закончила тетя Напсат и прижала к мокрому от слез лицу кухонное полотенце…
ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ
Тетя Напсат наконец осушила свои слезы. Ей надо было собираться в правление. Кивнув мне и Сулейману, она вышла.
Я поднял голову, готовясь высказать Сулейману свою обиду. Он сидел на стуле, странно нахохлившись, и думал, наверное, о моем отце, — во всяком случае, глаза у него были грустные. «Подожду со своим разговором, — решил я. — Успеется».
Но, откровенно говоря, я уже поостыл, и мне не очень хотелось заводить ссору.
— Давай посмотрим наши фотокарточки, — неожиданно предложил Сулейман. — У нас два альбома есть…
Я снисходительно ответил:
— Ладно, давай посмотрим…
Что за увлекательное занятие — карточки смотреть! Я это жутко люблю. Причем я замечал: меня на снимках больше незнакомые люди интересуют. Я долго всматриваюсь в их лица, то каменно-застывшие, то живые, полные мыслей и желаний, Хорошо гадать, кто эти люди, что испытали, о чем думают. Иногда какая-нибудь мелкая подробность настолько занимает меня, что я целый час о ней размышляю, — или смешно повисший ус, или выпученные, словно остекленевшие глаза, или поворот головы…
Мы устроились на диване, и Сулейман начал перелистывать альбом, в котором каждая карточка имела свое «окошко».
— Это папа, это мама, — словно экскурсовод начал Сулейман. — Это тетя Тамара, которая живет в Грозном и зимой прислала мне шариковую ручку…
Он мог бы и не говорить этого. Что я, не узнал бы на фотокарточке его папу и маму? А насчет тети Тамары, которая живет в Грозном и прислала зимой шариковую ручку, я слышал тысячу раз…
— Это папа отдыхает в Крыму, — продолжал объяснять Сулейман. — Видишь сзади красивый дом? Это бывший царский дворец. А после революции там сделали санаторий и посылают туда лучших киномехаников…
— Значит, другие в этом царском дворце жить не могут? — спросил я.
— Нет, — твердо сказал Сулейман.
— А почему?
— «Почему, почему»… — повторил Сулейман. — Не могут, и все!
Я подумал. Что-то мешало мне согласиться с Сулейманом. Старая обида? Нет, она прошла. Ага, вот что меня злило теперь: почему Сулейман отказывал в праве на бывший царский дворец тем, кто заведовал молочнотоварной фермой, как мой папа, работал дояркой, как моя мама, крутил арифмометр и вел «Амбарные книги», как дядя Абу? Чем они хуже Сулейманова отца?
А Сулейман уже торопился дальше:
— Это мама стоит около нашего дома… Это папа идет на охоту… Тогда у него еще старое ружье было… Вот тут снят дедушка Сайд…
Потом пошли совсем старые фотографии. Их снимали, должно быть, еще до революции. Люди на фотографиях сидели и стояли так, словно их застала какая-то беда, словно они окаменели
