Смеясь, она плавным движением плеч сбрасывает накидку и придвигается к Вирайе. Он порывисто обнимает Аштор, прячет голову на ее благоухающей груди.
- Стоило бы, стоило бы наказать тебя, дружок. Зачем ты оттолкнула меня, разве я так отвратительна? Я вот такая, да?
Давясь от смеха, она хмурит брови, морщит нос и рычит, оскаливаясь. Это выходит у нее так забавно, что архитектор, забыв обо всех своих болях и страхах, смеется от души. Аштор рычит очень натурально, и на губах у нее выступает пена.
- Ну, хватит, хватит, уморишь! Ну?! Да что с тобой?
Она становится бледнее меловой стены. Челюсти Аштор вытягиваются вперед, уши отползают к затылку, и губы, вздернувшись, вдруг обнажают лезвия бурых клыков.
Короткий бросок тела. Схватив Вирайю руками за уши, она вцепляется ему в горло...
- Встань, Вирайя Конт, посвященный Внутреннего Круга!
Он очнулся, словно, как в юности, спал под соснами на морском берегу,бодрый, освеженный, слегка голодный, с радостным ощущением здорового, отдохнувшего тела. Сквозь стеклянный потолок водопадом лилось солнце на светлый мрамор стен, на рощицу пальм и орхидей вокруг бассейна. Вирайя лежал за низким чернолаковым столом, заставленным вазами с фруктами, сыром и графинами, оплетенными золотой сетью. Сотрапезниками оказались двое мужчин, одетых в иссиня-черные костюмы с крылатыми дисками на груди. Такая же одежда, почти невесомая и не стеснявшая движений, была на нем самом, только без диска.
Одному из мужчин - полноватому, русому, румяному, с круглой холеной бородой и озорными глазами - никак не удавалось держать пальцы в покое. Они, как самостоятельные живые существа, переставляли посуду, крошили хлеб, барабанили по краю стола. Другой, морщинистый бритый брюнет с длинной прядью волос, падающей на лоб, степенно жевал передними зубами. Вилка и нож казались зубочистками в его костлявых длин-нопалых ручищах.
Осознав смысл разбудивших его слов, Вирайя соскочил с ложа и вытянулся, ожидая новых испытаний. Но брюнет замычал на него с полным ртом и замахал руками, призывая лечь обратно. А русобородый, налив и подвинув архитектору бокал, сказал беспечно:
- Вообще, ты отвыкай от стойки смирно, Священный брат. Она тебе больше не понадобится. Пей, ешь, веселись, - кончились твои муки. И не смотри на нас, как коротконосый на зажигалку - мы настоящие, ни во что не превратимся. Меня зовут Плеолай Таоцли, а вот его - Раван Бхагид. Вечером тебя официально посвятим, навесим лепешку на ворот.
- Веселиться особенно нечего, - хмуро возразил Раван.- Тебя, брат, приняли в Круг по причинам, можно сказать, трагическим и с великой спешкой. Мы с Плеолаем когда-то выдержали полный набор испытаний - многолетний, не чета твоим.
- Ладно тебе пугать, - остановил его русобородый.- Видишь, парень и так едва живой! А ты чего ждешь, Священный? Мы тоже пищу телесную потребляем, для поддержания бренной оболочки...
- Спасибо, - почтительно ответил Вирайя. Черные одежды с дисками по привычке леденили душу, мешали соображать и действовать. Кроме того, трудно было перейти от тоски двадцатидневного сидения в одиночной бетонной камере, от хаоса чувств и мыслей, вызванного страшными испытаниями последнего дня, к непринужденному, веселому разговору. Не помогало даже чудодейственное средство, дарившее странную, лихорадочную бодрость.
- Так я... член Внутреннего Круга, Священные?
- Братья! - заорал Плеолай, хватив кулаком по столу так, что расплескалось налитое вино, а чопорный Раван сердито отвернулся. - Я тебя заставлю сожрать все эти сливы с косточками, если ты сейчас же не расцелуешь меня и не назовешь братом!
- Хорошо, брат! - натянуто улыбнулся архитектор.
Плеолай, возликовав, облапил его, дохнул винным запахом и вымазал лицо жирными губами. Освободившись, Вирайя снова спросил, стараясь говорить непринужденно и твердо:
- А что за причины такие... трагические... и почему вдруг спешка?
- Слушай, - сказал Раван, видимо, склонный к наставлениям. - Ты как думаешь, почему мы тебя приняли в Орден? За красивые глаза?
Он думал об этом, когда сидел в пустой камере, лишенный звуков, видевший свет только тогда, когда открывалось окошко в стене и пневмолифт подавал пищу. Он догадывался, что предстоит посвящение, и перебирал свои грехи, свято веря, что кто-то слушает его мысли. Но не мог, даже против желания, не вспомнить все то, что считал своими победами и заслугами. Как не верти, выходило, что Орден мог заинтересоваться только его архитектурными работами.
- Точно, - сказал Раван, хотя Вирайя не раскрыл рта. - Ты правильно догадался, однако подробности расскажу тебе не я... Орден нашел, что ты лучший архитектор страны.
- А все лучшее должно быть у нас! - подхватил Плеолай. - Ты думаешь, это уже обед? Ничего подобного. Это легкая закуска. Обедать будешь у меня, поскольку мы празднуем твое посвящение. Встанешь из-за стола как раз к вечерней церемонии.
V
Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганных фламинго. Бесчисленное множество их заселяло озера. Если угрожала опасность, огненная туча взмывала, оглушительно вопя и поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.
Край был безнадежно диким. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и летучая братия пировала у них на спине, добывая клещей, пока буйвол не перекатывался с грохотом на другой бок...
Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали красную землю острым суком, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили им воду в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, и сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.
Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас подозрительно смотрят, сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив после себя расходящиеся круги, фламинго шарахнулись. "Вот так",- самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
