Глаза закрываются под аромат бессмертника, запах невест и старух, запах вечного начала-сначала.
Скоро.
Отец мой был Командор. Так его называли все: в баре, на улице, на рынке, хотя был он фермер и не имел ни малейшего отношения к армии. Говорили, что все пошло от взбучки, которую он учинил когда-то парню из соседней деревни — за один косой взгляд. Нагнувшись над валявшимся в крови парнем, он заорал: «Ну и кто тут командует, а? Кто тут командует?» Так и осталось.
Однажды к нам в гостиную вошел поденщик-испанец с черным от пыли и пота лицом.
— Бардак в сарае, шефе.
Штук пятьдесят ящиков с яблоками валялись опрокинутыми, их содержимое было раскатано по всему сараю. Преступник лежал посредине: синий щенок с завернутым ухом и сладким пузырем в углу пасти. Корка вошел в мою жизнь без предупреждения — так же, как позже ее покинул.
Он следовал за мной повсюду. Его и мое детство сплелись в едином вихре, откуда мы выныривали сопя, вывалив язык и сверкая оцарапанными коленками. Вскоре он обогнал меня во всем: в силе, сноровке, хитрости, я же застрял в недовыросшем теле и страшно злился. Мир Корки был круглым, и центром его был я. Он чутко маячил на периферии окружности, которая уходила все дальше, так что, когда мне было девять, а ему четыре, я больше угадывал его, чем видел. Но он всегда был где-то рядом, мелькая на краю моей жизни, как пылинка на реснице.
В школе я был одинок. Я предпочитал чтение спорту и охоте, что однозначно поместило меня в категорию бабья. Чтобы доказать, что его сын не какая-то нюня, и повысить мою популярность, Командор в приказном порядке устроил мне день рождения, на который позвал моих школьных товарищей, — и какая разница, что я родился в другой день и никакие они мне не товарищи. Он загнал нас в сарай, сунул в руки кожаный мяч, — и развлекайтесь, ребята, самое время поиграть. После нескольких вялых пасов меня поставили вратарем в узкий проход между двумя тюками соломы. Вскоре гости сообразили, что гораздо веселей пулять по мне, чем попадать в ворота. Я уворачивался как мог, пока сын мэра Кастенг не уложил меня метким ударом под фейерверк из звезд и уплывающий смех всей компании. Меня подняли и прислонили к стене. Один из близнецов Этшеберри вышел на пенальти.
Кастенг поднял руку для отмашки. И вдруг испарился, утянутый рычащей тенью в черную мглу сарая. После секундного ступора остальные с воплями бросились наутек. Когда я снова открыл глаза, никого в сарае не было, передо мной сидел Корка. Старина Корка! Я несколько недель не видел его близко. Я запустил пальцы ему под уши, туда, где шерсть была гуще всего, зарылся в нее лицом и вдохнул его запах — горячих пирогов, меда и вяленых на солнце цукатов. Он был куда крупнее, чем мне помнилось.
Кастенг отделался одиннадцатью швами, остальные — страхом на всю жизнь. Командор сделал щедрое пожертвование на украшение церкви. Аббат Лаверн, со своей стороны, нажал на административные рычаги и посодействовал мэру в получении развода с первой женой. Мэр забрал заявление из полиции.
По деревне пошел слух, что я разговариваю с животными, а для людей простодушных это все равно что якшаться с чертом. Популярность моя погибла раз и навсегда. И тогда я понял, что друзей лучше искать в глине, а если таковых не найдется, надо их придумать.
Он уже слышен — в мягком пении руна под перезвон копыт. Он ощутим в дыхании мокрой черепицы. Но его не увидеть, ибо границы его не очерчены. Край обширный, как ветер, чьи редкие жители умеют говорить с животными. В полдень мы вступили в страну пастухов.
В самом узком месте перевала — река и бревенчатый мост. Горизонт распахивается и обрушивается разом на бескрайнее плато. Жара не слабеет, сухая и слепящая, как лезвие ножа. Она еще резче, убивает не сразу, но зато саднит. Кажется, что в конце плато — тупик. Ни котловина, ни вершины — ничто не подпирает горизонт.
— А где же тогда три пика? Ориентиры, которые дал Леучо? Мы точно не сбились с дороги?
Джио:
— Na croda, по te pos saé se te ra ciataras ancora agnoche te r as lasciada.
Умберто:
— Горы — никогда не знаешь, будут они, где ты их оставил, или нет.
Оба продолжают так же серьезно идти вперед. Мне только что перепало загадочной мудрости Доломитовых Альп. Или же эти суровые люди совершенно неожиданно для меня обладают чувством юмора.
Здешнюю траву буравят прозрачные ручьи - зачаточные речки, впервые покидающие родное гнездо, ныряя в большой мир. Кожух зноя дает трещины, змеится мраморными венами свежести, которые неожиданно встречаются на пути. Они хлещут по лицу и разом тормозят нас. Хочется идти вдоль них, добраться до истока, но нужно пилить дальше прямо до горизонта, который все отползает вдаль.
— Да чтоб тебя!..
Петер хохочет, как ребенок: я угодил ногой в промоину. Потом застывает в стойке охотничьей собаки, показывая на гнейсовую жилу. С тех пор, как мы в дороге, он перелетает от одного настроения к другому с легкостью циркового гимнаста. Теперь он торжественно дает пояснения, ибо тема шуток не допускает: процесс подъема геологических пород, который около сорока миллионов лет назад породил этот неспокойный регион.
Сорок миллионов лет. От этой цифры у меня не перехватывает дыхание, как раньше, когда я пытался построить шкалу времени на земляном полу своей комнаты: одна спичка—тысяча лет — и с ужасом понимал, что, даже сильно разведя руки, не смогу коснуться одновременно настоящего и момента рождения гор. Для этого надо было иметь руки длиной до сарая. И даже еще длиннее, до фруктового сада с персиками, чтобы дотянуться до диплодока. Но в персиковый сад все равно не попасть, потому что надо сначала пройти через гостиную, где кричат родители. Тогда я теснее сдвигал спички и отодвигал мебель, чтобы не выходить из комнаты.
И разве это плато старое, если ему сорок миллионов лет? Дракон Леучо жил за сто миллионов лет до его образования. Я привык к таким величинам. Ко всему привыкаешь: к столкновению планет, к сдвигающимся континентам, к трилобитам, которые на моей шкале времени были бы совсем далеко, даже не на
