суждено
являться
истомлённому и
заблудившемуся
путнику —
холодной,
оскудевшею
и тщетной.
•
В трухлявой сыпи звуков и словес
томятся
лживые,
бесстыжистые
гимны —
и – нам, и —
нами над эпохами расставленным
воинственным царям,
услужливым сатрапам,
скоморохам,
палачам,
речистым аксакалам.
•
И надо ль сожалеть,
что цвет сирени,
как и мечты о счастье,
потускнеет
и станут горше росы и рассветы,
и сумерки времён
просветятся
мрачнее и корявей
в предвестиях, что землю
кто-то
опрокинет —
в штопор
и негероев рать
по ней взойдёт
на пьедесталы?
•
Потерь от зла и долгих мук
не возмещают
оглашением
даже сермяжной,
стопроцентной
правды.
•
Никчёмен вымысел, коль вдохновенье —
неисправно.
– Аой!
•
И мне достанется пускай – немногое, —
лишь из того,
что взять у всех смогу —
без поручительств
и уплаты пошлины: —
своею успокоюсь
простою долей, что склонялась книзу,
во глубь пород, где нет ни тьмы, ни света,
откуда не узнать о переменах,
молву с хулой не отличить от гадких прений,
не передать
восторгов бытием и ярких умилений
бесстрастным,
чуждым
и бесчувственным
богам,
не сосчитать
оставшихся невозмещёнными
обид,
укоров,
оскорблений,
не разглядеть дорог
в тугих извивах
и трелей не расслышать
соловьиных.
•
Уму, дерзнувшему не доверять святыням
и – никогда ни в чём
не изменять
себе и мировым основам,
я подаю теперь ладонь —
как демон истины,
немытой и суровой.
•
В рассеянных закатах
запоздалых
случится ли, что в радость иль к печали
хоть для кого-нибудь,
кто наважденьями
ещё не свален,
вдруг отзвучит и этот мой,
не тронутый оковами
и не лукавый стих?
•
Я избегал сует и славословий.
Что мне до них?
Лишь то порой тревожит,
что
меня,
быть может,
заметить некому,
что спесь людей изгложет
и то, над чем я размышлял и —
что и как
успел и смог
сказать
впервые,
рассеют
по своим строкам
бойцы поэм и повестей
иные.
•
Так водится: и лучшее и худшее
из нашего
без умыслов
крадут
и позже
за таких,
как мы,
легко
сойдут.
– Аой!
БАЛЛАДЫ
На карантине
Из эпохи коронавируса
Грущу и плачу.
Забыть хочу
всё, что иначе
и режет суть.
Хворь закосила —
смертей не счесть.
Вокруг – уныло.
Тоска и стресс.
Сезонов несколько
уж стон стоит.
А мне невеститься
судьба велит.
Как быть, не знаю.
Кого спросить?
Всё как в тумане…
И это – жизнь?
Не знать, не ведать бы
напасти злой.
Ведь я приметлива —
видна собой.
Беда пришла:
с красою за́пертой
душа обречена
впустую тратиться.
Уже в размене
мой год семнадцатый.
Кипят сомнения.
Томит загадочность.
Боюсь:
как щёки
мои горят!
Проходят сроки;
но всё – не в ряд!
На целых полтора
досадных метра
от каждого велят
мне быть отдельно.
Готова уступить я,
хоть и противлюсь:
у случая в долгу
я беспрерывно.
Ведь чувствовать дано
и с расстояния;
но тяжестью оно —
в часы свидания.
В том, чем я нравилась,
теперь – отказано.
Легко представиться
обезображенной.
Уста, шептавшие
одно и то ж,
теперь, уставшие,
боятся слов.
Кто их услышит?
Кто их поймёт?
Преграды – лишние!
И – тьма забот!
Исходят завистью
мои подружки:
мол, я им за́стила
собой – их будущее.
А всё из-за того,
что я не красилась,
отвергла силикон,
не бре́жу пластикой…
С расстройства грезится им
исход немыслимый.
Все как помешанные,
в речах – неискренние.
Позволить не стремлюсь
себе такого.
Хотя, бывает, злюсь,
но жить-то —
сто́ит!..
Веснушки, родинки…
Насмешек вихрь
мне всюду помнился
и портил жизнь.
Теперь мне кажется
тот смех в ином:
ко мне внимание
таилось в нём.
Приятным стало мне
про это знать.
Мной не украдено! —
пусть все глядят!
И нос, что вздёрнутым
находят. Пусть!
Не хуже всхоленых
я с ним кажусь.
Не верю зеркальцу:
чем я мила,
тем и утешиться
спешу сполна.
Припухлось губ,
вишнёвость их, —
я с ними быть могу
нежней других.
Ещё к тому же
моя улыбка.
Она уснувшая,
когда – прикрытая.
Всё вмиг меняется
в её свечении;
кому достанется,
тот мне и вверится.
Другим
