я делал и другие вещи, о которых судить гораздо проще.
– Типа?
– Например, одну штуку под названием “Вольное, но правдоподобное доказательство теоремы Ферма”.
– Что-что?
Я повторил название работы.
– Это вам ни о чем не говорит?
Она недовольно поморщилась.
Я подобрал с земли горсть камешков и стал подбрасывать их на ладони, рассказывая о математике Пьере Ферма, о его теореме, доказанной только в 1994 году, через триста лет с лишним после того, как он ее сформулировал.
– Представляете? – воскликнул я.
– Нет, – отозвалась она ворчливым тоном.
– По сути, это была довольно простая гипотеза, – продолжал я. – Теперь, когда появилось доказательство, она, разумеется, превратилась в теорему. Простую, но в то же время изящную. Почти как вы. Ну, в смысле изящества.
– У меня такое чувство, что мне не избежать вашей теоремы, – вздохнула она.
– Она гласит следующее – ни больше ни меньше: не существует таких натуральных чисел x, y, z, для которых xn + yn = zn, если n – это целое положительное число больше 2.
Напрасно я высматривал хоть искру восторга у нее на лице.
– Как-то так, – промямлил я.
Она взяла меня под руку, и мы отправились дальше.
– Музыка еще ничего, но вот слова… – произнесла она, и я понял, что она говорит о теореме.
– Во всяком случае, я предложил свое доказательство, отчасти ради смеха.
– Подобные вещи вас смешат?
– Иногда, – сказал я. – Мое доказательство, конечно, выдуманное. Но в нем есть хитрый подвох, так что оно кажется настоящим.
– Оттого вы его так и назвали.
– Именно.
– А почему вы со мной об этом заговорили?
– Потому что мы говорили о размерах.
– И что же было дальше?
– Рукопись моего доказательства была напечатана на полосе брезента размером тридцать на десять метров. Она провисела полгода на фасаде одного из зданий Академии наук в Санкт-Петербурге. В то время здание ремонтировали, и мое творение прожило недолго, лишь пока велись работы. В любом случае это была самая большая вещь, какую я когда-либо делал. Поэтому я вам об этом и рассказываю.
– Ааа, – протянула Мария, глядя прямо перед собой.
Она поднялась вверх у моста Мадзини. Я следовал за ней, и мы дошли до середины моста. Она на секунду облокотилась о парапет и повернула голову к югу. Я подошел поближе, и моя нога коснулась ее бедра.
– Ваша главная профессия – математика? – спросила она.
– Ой, нет. Я просто ее изучал, и все. Правда, довольно долго.
– Значит, на самом деле вы художник.
– Одно другому не мешает. Математика не так далека от искусства. В этом легко убедиться.
Она улыбнулась и указала на пару уток-крякв, которые плавали друг за другом, выписывая на воде совершенно одинаковые кривые.
– Как жаль, – произнес я.
– Чего же вам жаль? – осведомилась она, все так же следя за утками.
– Что это доказательство ничего для вас не значит, ни капельки.
Она рассмеялась, не поворачиваясь ко мне. Ее бедро чуть сильнее прижалось к моей ноге.
– Если бы я упала в воду, – заговорила она после долгого молчания, – вы прыгнули бы меня спасать?
Вопрос, естественно, меня удивил. Я секунду подумал, наблюдая, как задиристо плещется река.
– Дело в том, что я толком не умею плавать, – признался я. – К тому же я помню, что сказал мне несколько лет назад один матрос-спасатель. Он предупредил, что не так-то просто вытащить из воды на берег тонущего человека. И что нередко дело кончается не одним, а двумя утопленниками.
– Значит, вы не прыгнули бы?
– Не знаю.
Повисла пауза.
– Возможно, если бы между нами было что-то еще, хоть самая малость, тогда я точно прыгнул бы. Не то чтобы совсем ничего не было, нет. Между нами, я хочу сказать. Но если бы было что-то еще, пусть даже крошечное, тогда я решился бы прыгнуть.
– Что это может быть? – спросила она.
– Не знаю. Возможно, какой-нибудь пустяк. Не могу объяснить. Что-то, что тронуло бы меня.
Она с улыбкой покачала головой. И выпрямилась:
– А теперь мне пора возвращаться.
– Ну что же, – пробормотал я.
Она секунду рассматривала меня.
– Я уж точно предпочту, чтобы вы ушли, а не бросились в воду, – заявил я. – Но если бы выбор был за мной, меня не устроил бы ни один из вариантов.
Она сделала несколько шагов, направляясь на запад. Я шел с ней в ногу, примерно в метре позади нее.
– А куда вы возвращаетесь? – спросил я.
Она сказала, что снимает номер неподалеку, в гостинице в Трастевере.
– Это не там, где Кампо-деи-Фьори, – уточнила она.
Я замедлил шаг. Она сделала еще шаг или два, потом повернулась ко мне, продолжая идти задом наперед в том же направлении.
– Если хотите, мы можем встретиться позже, – проговорила она.
– Мне бы очень этого хотелось, – отозвался я.
– Например, в девять часов. На площади Сант-Эджидио.
– Площадь Сант-Эджидио, – повторил я тихо, глядя ей вслед.
IX
Вернувшись в отель “Соле Рома”, я не сразу поднялся в номер, а отправился в малую гостиную и сел за компьютер, находившийся в свободном доступе.
Я стал искать в интернете информацию о Джордано Бруно. Читал все подряд, без разбора, но поначалу у меня перед глазами стояло только лицо Марии. Запах ее духов еще долго обволакивал меня, хотя от него сохранилось лишь воспоминание.
Когда я спустя всего лишь час поднимался к себе на третий этаж по лестнице с красным ковровым покрытием, моими мыслями полностью завладел Бруно.
Его доминиканское воспитание, его энтузиазм, его неутолимое любопытство. Его увлечение магией и герметизмом. Его искусство памяти[3]. Его представления о космологии. Множественность его миров, его знания. Его поэзия. Недоверие к догмам, из-за которого ему пришлось покинуть орден. Бесконечные скитания по Европе, где ему не позволяли преподавать ни в одном университете. Его смелость. Все это. Процесс над ним длился восемь лет и закончился казнью на костре.
И его произведения, конечно. Начиная с их названий. “О бесконечности, вселенной и мирах”. “Изгнание торжествующего зверя”. “О героическом энтузиазме”.
Я развернул клочок бумаги, который сжимал в ладони, и стал читать записанные строки:
Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной;
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын себя не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он…[4]
На последней ступеньке перед своим этажом я споткнулся. Горничная, стоявшая у тележки со стопками чистого белья и хозяйственными принадлежностями, негромко охнула, поднеся
