(Когда я освободился, специально почитал биографии – все известные гомосеки – иногородние. Зверев, Моисеев, Пенкин – ну, ни одного москвича.)
«Восьмерка» была зоной на Воровском ходу. Годом ранее в лагерь заезжал ростовский Вор Яблочко. При мне около месяца пробыл Амбалик. В соседнем отряде сидел старый прошляк Авто, и к нему часто обращалась за советом местная шпана. Еще «восьмерка» была «пьяной» зоной. Соответственно, босота могла выпустить пар, и крови в этом лагере проливалось не в пример меньше, чем на «красной» тройке. Там случались такие абсурдные ситуации – сидим за столом в столовой, человек десять зеков. Ставят два бачка супа. В одном плавает непривычно много сала. Чеканщик Игорь Люлин острит: «О! По ходу зарезали кого-то!» А на дальнем конце стола арестант не понял шутки и совершенно обыденно интересуется: «Да? А в каком отряде зарезали?». Трупы там случались каждый месяц. Потому что отрицаловка была загнана в подполье, и мужики не могли решить по справедливости ни один вопрос. Козы под покровительством ментов беспределили. Бить их – получить новый срок. Так уж лучше сразу «валить» красноперых. Разница в сроках получалась небольшая. Вот их и «валили» регулярно.
За четыре моих года на «восьмерке» случилось четыре убийства. Обо всех я последовательно расскажу на страницах этой книги. Самое таинственное и нераскрытое до сих пор произошло зимой 1987 года. После отъезда Вора Яблочка в ответе за лагерь остался Шмак, худощавый, опрятный мужчина лет тридцати пяти. В роковой для себя вечер он лежал на санчасти в отдельной палате. Его звонком вызвали в отряд. Что-то интересное шло по телевизору, и зона будто вымерла. Шмак не спеша шагал к трехэтажному бараку навстречу своей смерти. В десяти метрах впереди него ковылял дедок – семейный дебошир, а сзади на таком же расстоянии мужичок «без никому». И вот дедок поднимается на третий этаж, мужичок заходит в подъезд на первом. Шмак, значит, должен быть на втором. Дедок берется за ручку двери, чтобы войти в отряд на третьем этаже и в этот момент гаснет свет. Мужичок поднимается в темноте на второй этаж и спотыкается о бездыханное тело Шмака. Смотрящий был убит ударом заточки в сердце.
Оренбург. ИТУ № 8. 1989 год
В лагере около тысячи человек. Включаем метод исключения. Долой тех, кто на свиданке, на санчасти, в изоляторе, на промзоне. Дальше минусуем тех, кто априори не мог это сделать – пенсионеры, инвалиды, безвредные козы, «дембеля», петухи… Остается достаточно узкий круг людей, которых к тому же не надо разыскивать. Они все здесь, как на ладони. Хоть под микроскопом рассматривай. И с концами. Никого не нашли, никому не доказали. Ювелирное исполнение! К сожалению, я до сих пор ничего не знаю о подноготной этого зловещего преступления.
Еще одно убийство произошло в 1987 году за стенами лагеря, как бы за пределами колонии. Освободился с «восьмерки» обыкновенный, ничем не примечательный мужичок с погонялом Матрос. Сирота. Никто его не встретил. Дело зимой было, он в телогрейке так и вышел. Ну некому было вольную одежонку подвезти. А он обещал чаем семейников загреть. Доехал Матрос до Лямбурга на автобусе, чаю купил и вернулся обратно. Стал кидать – и что-то упало в запретку. Матросу обидно стало, на последние деньги ведь купил. И он полез доставать там, с вольной стороны забора. Солдат на вышке задремал, глаза приоткрыл – видит зек в лагерной телогрейке за забором на запретке. Уложил с одного выстрела. Матрос двух часов на свободе не пробыл.
Ну, а в 1988 году в лагере произошли события, в результате которых я окончательно и бесповоротно пополнил нестройные ряды уральской отрицаловки… Неожиданно выяснилось, что когда живешь по совести, даже срок летит быстрее. Четыре года, которые я отбыл от «звонка» до «звонка», показались мне значительно легче и веселее, чем первые два срока, когда приходилось идти на компромиссы со своей совестью. Я наконец-то вздохнул полной грудью. На козлах-активистах я оторвался вволю…
Как это случилось, я расскажу в следующей главе своего повествования.
Глава 3
Этап
Уведи меня в ночь, где течет Енисей,
Где сосна до звезды достает.
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет
Осип Мандельштам
Предисловие
Эти путевые, а точнее, этапные заметки написаны в далеком 1988 году. Тогда меня за участие в забастовке, переросшей в бунт, вывезли с Оренбургской зоны № 8 строгого режима. Я умышленно не стал править текст, а представил его в первозданном виде, как писалось по горячим следам почти тридцать лет назад.
Забастовка
Мне часто приходилось слышать споры заключенных: дошла ли перестройка до мест лишения свободы. События, происшедшие в нашем лагере, дали убедительный ответ: «Очевидно – ДА». Причем в сознании зеков, а не ментов. Пять дней лихорадило лагерь. Администрация колонии перешла на казарменное положение. Дежурили усиленные наряды прапорщиков и офицеров. Случилось экстраординарное событие. Забастовал второй цех завода резиново-технических изделий, где работало четыре отряда, около трехсот человек. Они резали маски для противогазов. Поводом для возмущения рабочих послужило решение руководства цеха повысить норму и снизить расценки. Но это был лишь повод, последняя капля… причины забастовки лежали значительно глубже – воровство администрации на всех уровнях производства, постоянные дисциплинарные наказания по самым ничтожным поводам, типа «чифирил на рабочем месте», издевательское отношение ко всем и каждому арестанту в отдельности. В нас просто не видели людей. И стихийно созрело решение поставить зарвавшуюся администрацию на место. В пятницу, семнадцатого февраля 1988 года осужденные бросили работу. И вот тут-то началось самое интересное и неожиданное для начальства. Как заведено испокон веков в таких случаях? Да здравствует русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Ожидалась спонтанная вспышка массовых беспорядков, поджоги, физическое насилие над активистами и работниками ИТУ. Ничего подобного не произошло. Время требовало других методов. Угрозы и уговоры местных ментов успехов не имели. Прибывшим представителям прокуратуры бастующие вручили заявление, включающее одиннадцать пунктов экономических требований. Осужденных собрали в клуб.
«Это что – бунт?» – грозно спросил прокурор.
«Нет, не бунт – ответили ему, – мы просто требуем своего.»
Было сказано немало слов, нередко грубых. Собравшиеся не могли похвастаться умением вести дискуссии. Редкий мент может говорить с людьми по-человечески. Директор производства майор Иванов не был исключением. Он пытался втолковывать что-то возбужденной массе. По его словам, весь зековский труд рассчитан по «методике» и надо только четко эту «методику» выполнять. Ему ответил, выразив общее мнение, невысокий, бледный паренек Саша Попенок: «Слово, вами повторяемое бесчисленное количество раз, звучит красиво, но не убедительно. Тупые ножницы, слипшаяся маска, холод в цеху – вот ваша методика. Старики мешки пудовые на третий этаж таскают, это методика? У вас одна методика – террор. Вот по такой методике вы заставляете нас гнать брак и мы вынуждены это делать, чтобы не сидеть в изоляторе за норму выработки». Тем временем клуб окружили усиленные наряды офицеров и прапорщиков. Они не рисковали начать открытый конфликт, но вызывающие позы, широко расставленные ноги провоцировали людей. Зеки сдерживали себя, хотя у каждого накипело. Всех выступающих оперативники «брали на карандаш».
«Осужденные, приступайте к работе, – поднялся начальник колонии Мустафин, – я клянусь вам партбилетом…»
«Озябни, не верим тебе…», – не дали ему говорить.
Разошлись после обещания прокурора провести в понедельник хронометраж рабочего времени. В выходные (для нормальных людей) зона замерла в тревожном ожидании. Редкое воскресенье в этом лагере отдыхали, а тут дали целых два дня. Дескать, отдохните, одумайтесь. Параллельно наводили свои мусорские движения. Повсюду дежурили сотрудники ИТУ. В спешном порядке перекрывались «ходы общения» между отрядами и на промзону. Понедельник не принес никакой разрядки. Решимость заключенных отстоять свои права не пропала. Они почувствовали силу единения. Забастовку мужиков, естественно, поддержала братва, но что гораздо более удивительно – козлота и опущенные. В эти решающие дни все были заодно.
Двадцатого февраля обещанный хронометраж не состоялся. К обеду в бастующий цех прибыло три прокурора в сопровождении двух десятков офицеров колонии. Беседа, если словесное противостояние можно таковой назвать, опять велась на повышенных тонах с обеих сторон. Трудно было ожидать дипломатических спичей от истощенных, озлобленных людей. Незримая пропасть разделяла собравшихся в цехе. Имя ее Закон. Формально одни были нарушителями Закона, другие – его защитниками. Фактически же одних угнетали именем Закона, другие под его прикрытием творили произвол и коррупцию. Даже внешне они представляли разительный контраст. Сытые, лоснящиеся, красномордые менты и худые, бледные заключенные. Как они поймут друг друга? Менты попытались выдернуть лидеров протеста из общей массы. Оперативник зачитал 7–8 фамилий: «Вас приглашает на беседу начальник колонии». Никто не двинулся с места: «Пусть говорит при всех! Это всех касается!» Дешевая попытка применить старый как мир принцип «Разделяй и властвуй» могла пролезть где-нибудь на малолетке, но не на строгом режиме.
