Хотя, судя по троим буровикам, всех поголовно на Белом Лебеде сломать не удавалось. Вечером возле одного из них собрался кружок хабаровской молодежи. Буровик интересовался их жизнью. Говорил со всеми и с каждым отдельно. Подолгу слушал и никого ни разу не перебил. Хабаровские рассказывали ему о порядках на своих зонах, о всяких обидах и несправедливостях. Он разбирал каждый рамс[10], подсказывал, как поступать впредь. Я сначала думал: «Мели Емеля, твоя неделя», сначала о понятиях и порядочности, потом о носках и мыле. Оказалось, нет. Мне до сих пор стыдно за свои мысли. Истинный бродяга. Звали его Сидр Мордовский. Крепкий молодой мужчина мужественной внешности. Ему ничего не было нужно. Потом, когда мы сблизились, я спросил его об этом. Он только усмехнулся в ответ: «Приду в любой лагерь, что – мне братва не даст в чем ходить и что поесть?».
Хабаровским Сидр сказал немногие, но очень важные слова: «В двадцать лет в мужики себя записывать не спешите. Держитесь бродяг. Люди везде есть. Лагерь – это для случайных пассажиров, для нас это дом. Если мы в своем доме ничего для себя не сделаем – никто не сделает». Как разумно сказано! Последнего такого идеолога я встречал в 1980 году на общем режиме в Людиново – Лефонта, лидера калужской отрицаловки. Мы-то все живем для себя и об общем не думаем. И вот я слышу простые, верные слова о единстве преступного мира, о дружбе и взаимовыручке отверженных Законом, о Великом Арестантском Братстве. В натуре терпигорец. За одну эту встречу теперь могу сказать, что не зря съездил.
Непуть
Засели в Свердловске плотно. Шла вторая неделя нашего пребывания в 181 хате. Движение создавали в основном два буровика Немец и Хохол. Одного примерно возраста – после тридцати, одинаково белобрысые. Только Хохол Рябуха значительно шире и крепче. Арестанты мрачные и свирепые, настоящие головорезы, полные неутомимой энергии.
Интересный нюанс. Не избавившись от навеянных блатными песнями некоторых романтичных иллюзий, я поинтересовался у Хохла об одесской преступности, об одесситах на украинских зонах. «В лучшем случае спекулянты, в худшем педерасты», – коротко ответил Хохол.
Как-то Рябуха затеял делать стиры. К делу подключился один из наших этапников, Сучек, зек темной биографии. Путался с козами, имел какие-то неувязки с картами. Обтеревшись среди братвы, позанимавшись стосом[11], он счел момент благоприятным для того, чтобы затесаться в круг чифиристов. «Эй, непуть! Соскочи-ка с круга, знай свое стойло!» – одернул его Цыган. Для Сучка это было как удар хлыстом. Аж с лица сошел. Цыган и Киргиз пояснили буровикам, почему Сучка пнули из круга. Завелся Хохол: «Вас, гадов, не бьют, а вы добротой пользуетесь, метки путаете!» Раскачка быстро набирала обороты.
«Кем ты себя считаешь по жизни?»
«Кто твои друзья?»
«А что у тебя конкретно с картами?»
«Ну-ка, найди пятый угол!»
«Нагнать козла с хаты» – предложил Цыган.
«А что толку нагонять – мягко возразил Сидр, – он пес наглый. В другой хате промолчит и опять в круг полезет. Пусть сидит здесь и знает свое место.» Немец от души приложился Сучку по хребтине. Тот уполз куда-то вглубь нар и больше не появлялся. До серьезного мордобоя дело не дошло.
Разборы изрядно напугали пузатого Гвоздева. Куда делась его обычная напыщенность, когда он с видом мистера Твистера, бывшего министра, выпятив огромный зад фланировал по лагерю. Улучив момент, когда я тусовался рядом, он прошептал: «Меня не будут убивать?».
«За что?» – удивился я.
«Я все-таки работал с начальством, сидел в конторе.»
«Ну и что? Ты кем был на свободе, тем и остался в зоне. Шкуры своей не менял. Никакого угнетения от тебя не исходило. Все нормально, лежи спокойно…»
«Да-да, – почему-то гримасничая, заторопился Гвоздев, – я же с козами не общался… Но я могу на тебя надеяться, Миша, что в случае чего ты меня спасешь?»
«Единственный мой совет тебе на будущее. Дело твое принять его или нет. Будешь в зоне – постарайся наладить контакт с братвой. Поставь свою грамотность на пользу общему делу. Жалобы там написать или еще чего…»
«Конечно, – обрадовался Гвоздь, – я так возненавидел мусоров.»
Я ему ни на секунду не поверил и не надеялся, что он сделает какие-то выводы.
Убирался в хате какой-то хлеборез, когда его выдернули на этап, убираться стало некому. Как-то утром Киргиз сказал испуганному «министру»: «Приберись в хате». С этого дня каждое утро Гвоздь без напоминания цеплял веник, тряпку и наводил марафет. Раз я сказал ему:
«Пузо, чего ты трешься каждый день, кроме тебя некому что ли?»
«Мне было сказано,» – с кокетливой смиренностью отвечал он.
«Сказано было один раз. Вон, кроме тебя, лежат бугры, фуфлыжники[12]. Пусть убираются.»
Гвоздь пожал плечами и на следующее утро снова вцепился в веник. Сидр благодушно заметил: «Ты, мужик, самый хозяйственный. Один заботишься о хате. А остальные блатные?» Арестант Лапша дал ему пачку папирос. Гвоздь буквально расцвел, напомнив мне Кису Воробьянинова, которого Остап Бендер похвалил за талант нищего. И все-таки он ничего не понял. Убравшись в очередной раз, он, играя глазами, заговорщицки прошептал мне: «Вот она, плата за два высших образования». Так и не понял напыщенный чванливый индюк, что дело не в образовании, а в образе жизни. Говорить с ним, убеждать было бесполезно. «Министр» постоянно отказывался от своих слов. Мел всякую ахинею, не задумываясь над сказанным.
Я в это перестроечное время выписывал огромное количество литературы. Помимо газет журналы «Знамя», «Сельская молодежь», «Звезда Востока», «Огонек», короче, всего на восемьдесят рублей при средней зарплате по стране сто восемьдесят. Мои семейники выписывали другие журналы – «Октябрь», «Человек и Закон», «Наука и Религия». Совместно подбиралась отличная подшивка. Лагерные умельцы переплетали романы из журналов в книги в жесткой обложке. На моих было написано «Лямбург. Типография № 8» (сидели в колонии № 8) и название романа. Получалось очень красиво. Валом шли воспоминания репрессированных. Почти все они жаловались на блатных. Причем разницы между суками и Ворами не проводили. Грязный пасквиль на Воров написал Шаламов. На одной странице он пишет, что все Воровское – это погоня за лишней пайкой и теплом, а на другой – живописует, как Воры отдавали свои жизни за право оставаться и называться Ворами во время сучьей войны. Так где же истина? Как правило, репрессированные стремились устроиться в санчасть или в библиотеку, поближе к лагерному начальству. Редкое исключение – поэт Анатолий Жигулин, который вообще примкнул к блатным, описав это в романе «Черные камни». Доброжелательно отзывалась о Ворах Галина Серебрякова. Глядя на Пузо, я задумался о судьбах репрессированных. Как к ним следовало относиться? С одной стороны – положено поддержать любого, найти место, использовать для общего дела. С другой стороны – среди них сплошь красные, все бывшие парторги, начальство. Еще вчера сами писавшие доносы, а то и стрелявшие людей. У многих руки по локоть в крови. Взять, к примеру, Мейерхольда – знаменитого театрального режиссера, постановщика первых парадов на Красной площади. Попал под сталинский каток. Но ведь сам умолял Блюмкина организовать расстрел белых офицеров прямо на сцене своего театра. Этакий революционный перформанс!!! Ну его самого и щелкнули. Жалеть что ли? Или Бабель, автор «Одесских рассказов» и «Первой Конной». Был любовником жены сталинского наркома Ежова. Тусовался с ними в одном кругу. Потом перегрызлись красноперые между собой, как пауки в банке. Чума на оба их дома. Давить надо было при случае и тех, и других.
«Как с ними поступать?» – спросил я у Сидора.
«А так и поступать, – пояснил мне Сидр. – На первом плане – человечность. Люди смотрят, что за человек пришел. Путевый – бог ему в помощь и наша поддержка. А то заблудится гад какой-нибудь, ему по седлу дадут, а он скулит потом, непуть позорная, воспоминания пишет.» Эх, жаль блатные писательскому ремеслу не обучены! Сколько интересного мы бы узнали!!! Ведь в те суровые времена безжалостная Красная машина уничтожала всех – белых, меньшевиков, эсеров, анархистов, церковь. И только Воры оставались той единственной силой, которая бескомпромиссно противостояла государству.
Ласковый май
Я давно заметил напряжение в отношениях Немца и Хохла с одной стороны, и четвертого буровика деда Оглы, сухопарого, похожего на грифа, старого азербайджанца – с другой. В какой-то момент Сидр сел разбирать их запутанный рамс. Наш стремящийся Мераб с умной рожей уселся туда же, хотя его никто особо не звал. Честно говоря, я не понял, чем этот рамс закончился. Но точно бескровно.
Тюремное начальство шалеет от нашей хаты. Хохол закатывает кипиш по каждому поводу. Начинает долбить ломом и просит поддержать соседние хаты. Прибегают мусора. Хохол падает на шконку и делает страдальческий кисляк. Немец, Лева и остальные дружно начинают орать: «Заберите человека! Человек умирает! Спасите! Вы что делаете!!!» После чего подхватывали Хохла под руки и волокли к двери. Хохол закатывал глаза и стонал. Вызванные тюремные коновалы обреченно выворачивали аптечки. Котировался теофедрин… На следующий день все повторялось снова. Но самый грандиозный кипиш случился 10 марта. Отбой на тюрьме в 22 часа. Мусора постоянно парились и забывали вырубить радио. В 22 начинались новости и шли пару-тройку минут. В этот вечер после новостей диктор объявил: «По многочисленным заявкам радиослушателей передаем концерт ансамбля "Ласковый май"». Тут тупорылые мусора спохватились и вырубили трансляцию. И что началось… Через мгновенье тюрьма выла и ревела, гремела кружками, шлемками[13], всем, что было под руками… Первыми начали малолетки. Немец и Хохол тоже, видимо, оказались страстными меломанами и поклонниками группы. Один привычно кинулся в атаку на дверь с ломом наперевес, второй пристроился к решке и начал орать: «Радио давай, педерасты!!!» Со двора централа доносились не менее дикие вопли. Арестантский люд охватило какое то массовое помешательство.
