Когда мой питерский заказчик узнал о том, какая судьба постигла почти переведенный сборник наркотических стихов, обошедшийся ему, как я подозреваю, в небольшое состояние, я чуть было не повторил его участь. Я имею в виду утопление в унитазе. Меня спасли крепкие ребята из спецслужб. Ворвались в квартиру, безжалостно разделавшись с входной дверью и моими мучителями… Пожалуй, в первый и единственный раз я был рад тому, что нас, толмачей, держат под бдительным присмотром органы безопасности. После того случая я по-настоящему сорвался на наркотических стихах всего один раз, когда… ну, в общем, когда я узнал, что у меня должен был… мог бы родиться сын.
Мой пустой и гулкий кабинет оказался затоплен солнечными лучами, упрямо пробивавшими себе дорогу сквозь прорехи облаков. Эти лучи отражались от огромного – во всю левую стену – мозаичного панно из многоцветной смальты и раскрашивали пол и противоположную стену россыпью мелких радужных пятен. Проходя мимо, я привычно провел кончиками пальцев по неровной мозаике, на которой странная река неспешно несла свои мутно-охристые воды, испещренные прожилками сизых бликов, под выжженным аметистом неба. Через реку был перекинут плоский деревянный мост на массивных каменных быках. Левый берег был затянут поясом крепостной стены из красного кирпича, правый утопал в купах пальм. Что это была за местность, я не знал, но пейзаж почему-то казался смутно знакомым. По углам мозаичная картина отсырела и обвалилась. Надо будет покопаться в архивах, узнать, кто из моих трудолюбивых предшественников выложил эту роскошь. До меня кабинет пустовал больше ста лет, и я, став его полноправным хозяином, оставил в нем всё, как было – грубо оштукатуренные голые стены, скрипучий паркетный пол, громоздкий антикварный стол красного дерева рядом с высокой аркой окна и роскошное мозаичное панно, которое, собственно говоря, и определило мой выбор. Впервые я попал в эту комнату ярким и слепящим январским днем и замер на месте, ошеломленный и растерянный, стоя в потоке струящегося с панно радужного многоцветья.
Мой загранпаспорт лежал на рабочем столе посреди живописных бумажных развалов, где я его и оставил. Растяпа. Я взял тонкий пластик, до отказал набитый всяческой информацией о моей персоне, начиная с отпечатков пальцев и параметров радужки глаза, заканчивая выданными визами, сроками визитов, уровнями допуска и прочей ерундой, и сунул его в карман. Ничего не меняется в этом мире. Ничего. Время остановилось, законсервировалось, испуганный мир впал в летаргический сон и будто бы ждал какого-то – хотелось бы надеяться, не апокалипсического – чуда, чтобы выйти из своей зомбической комы…
Я обошёл вокруг стола и плюхнулся в кресло. Так, что тут у нас? Толстенная пачка всяческой предварительной, сопроводительной и согласовательной чепухи для визита правительственной делегации в Великое и Справедливое Африканское Государство. Да уж, справедливое.
Я хмыкнул. Разделились на касты, которые дипломатично назвали "социальными группами", каждой едва ли не насильно насадили свой язык: низшим кастам попроще и попримитивнее, высшим кастам посложнее и попродвинутее. Разумеется, всё из благих намерений, как же иначе? Но язык… язык-то, он, как известно, определяет сознание. Формирует его структуру вплоть до физиологического уровня, предопределяет мировосприятие и будущие ожидания его носителей. Результат был вполне предсказуем и описывался одним словом "доигрались": у каждой касты своя культура, литература, профессии, образ жизни и виды на будущее. И почти генетическая межкастовая несовместимость. Всего таких социальных групп существовало около полусотни, истинной глубины разрыва между ними никто не знал, поскольку справедливое африканское правительство не очень-то стремилось распространяться о своих внутренних делах. Лично я знал с десяток африканских языков – главным образом, высших каст политиков, военных, финансистов, служителей культа и пр., несколько языков низших каст, выученных исключительно ради любопытства и, разумеется, язык-модератор, обеспечивавший минимальный уровень межкастовой коммуникации.
Я перелистал документы. Работы на пару недель, не меньше. Ну да ладно, до поездки ещё два месяца, так что если смотаться на несколько дней в Сянган… быстренько и потихоньку, одна нога здесь, другая там… то успею перевести по-любому… Ах да, через две недели ещё приезжают французы, и меня уже вписали к ним ведущим переводчиком. Любят меня в европейском департаменте МИДа, ох любят, чёрт бы их побрал… Но французы – это легко, особо готовиться не нужно.
Я оттолкнулся ногой от стола и, выполнив на кресле точно рассчитанный пируэт – отъезд назад на три метра с 160-градусным разворотом (два года тренировок!) – остановился прямо напротив широченной арки окна. Ультрамариновый глянец водохранилища, перетянутого темными ремнями мостов, грязно-белые паруса многоэтажек на левом берегу, и, если приподняться на кресле, до боли знакомый двухэтажный дом Али среди приземистой старинной застройки правобережья. Странный город Воронеж, разрозненный, калейдоскопный… как будто кто-то, без всякой цели и замысла, черпанул по пригоршне всего, что было под рукой – мрачноватой исторической мистерии и сверкающего футуризма, щемящей душу красоты и показушного уродства, божественной гениальности и беспардонного жлобства – смешал, растоптал ногами в старом мешке и бездумно высыпал осколки по обе стороны раздутой плотинами реки. У этого города не было цельной души. Рваный, всегда чужой, но в то же время тёплый и родной, как лоскутное одеяло… Пусти меня, отдай меня, Воронеж, уронишь ты меня иль проворонишь? Ты выронишь меня или вернёшь? Воронеж – блажь, Воронеж – нож… семьсот лет назад написал о нем Мандельштам. Проворонишь ты меня, ой, проворонишь… Ты ведь уже решил для себя, верно, Алекс? Решил поехать в Гонконг и встретиться с профессором Лингом, который написал те самые слова… Зачем? Ну, для тебя это слишком сложный вопрос. Ты ж не привык обдумывать причины и последствия своих решений, не так ли?… И всё ж зачем? Для того чтобы действительно докопаться до истины с этим третьим слоем? Или чтобы бежать сломя голову, бежать от самого себя, от этой неутомимым червем разъедающей душу тоски?
Да какая к чертям собачьим разница? Я вскочил на ноги, зло пнул кресло, которое послушно откатилось обратно к столу, и выскочил из кабинета. Дверь за мной гулко хлопнула. Ох, и психованный ты, Алекс, ох и психованный… Кованая, без намека на изящество и увешанная ошметками паутины лестница (здесь что, никогда не убирают?!) гигантской спиралью уходила в густую полутьму нижних ярусов. Бессчетные ступени из толстых дубовых плашек, и столб прохладного воздуха в середине спирали… Когда несешься вниз быстро-быстро, перескакивая через две-три ступени, кажется, что летишь… Откуда-то яруса с третьего доносился приглушенный, полный одиночества голос Ноэля Харрисона…
…круг, как оборот спирали, в колесе как колесо,без конца и без начала, вихря вечное кольцо,как картинок кутерьма…словно крыльев кружева мельниц твоего ума…
Красивая песня. Интересно, кому из моих коллег в субботу спозаранку тоже не спится? Надо зайти поздороваться. Хотя нет, времени в обрез… Времени в обрез? О чем это ты?… Ах да, сегодня у нас суббота. А по субботам из Внуково летает вечерний рейс до Пекина. Там пересадка до Сянгана. Если поспешить, то можно успеть. Следующий рейс только через неделю. Как раз этим-то рейсом можно и вернуться. Как удачно всё складывается… Удачно? А, может быть, ещё скажешь, совершенно случайно? Я хмыкнул. Ладно, Алекс, оставь пока свои параноидальные замашки, не время…
– Лёша, доброе утро! – Саша стояла на пару витков ниже и радостно махала мне рукой. – Ой, Лёшка, как хорошо, что это ты! Я сразу тебя узнала!
– Привет! – я перегнулся через перила и махнул ей в ответ. – Ты что, ясновидящая?
– Да нет, просто с такой скоростью по лестнице носишься только ты. Лёшка, правда, как хорошо, что ты здесь. А то я уже не знала, что делать!
Саша стояла растрепанная, красноглазая после бессонной ночи, в мятой мужской рубашке, но всё равно милая, персиковая и смешная. Все третьекурсницы, даже самые невыспавшиеся и уставшие, похожи на нежных фарфоровых куколок… Бедная девчонка. Отец и мать – конченые пьянчужки, живут где-то в сибирском захолустье. Способности к языкам у неё обнаружили случайно и – что редко бывает – к счастью для неё же самой. Однажды к ним в городок нагрянули двое учёных из Австралии проверить какую-то очередную теорию насчет тунгусского метеорита. Каково же было удивление её матери, уборщицы в захудалой местной гостиничке, когда в один из дней она обнаружила своё шестилетнее детище, восседающее за столом вместе со знаменитыми – нечасто в их запечье заезжают такие гости! – постояльцами, пьющее из большой кружки чай с местным медом и беззаботно пересвистывающееся с ними на их высоко-звенящем, с соловьиными переливами языке… И как только такие умные и серьезные дядьки могут разливаться трелями, как скворцы весной? И эта, засранка, поглядите! Когда только успела? Дочь у родителей быстренько изъяли, поместили в престижную школу-интернат для детей с выраженными языковыми способностями… к сожалению, дети с такими способностями редко рождаются в нормальных семьях…
