— Может быть, поэтому вы другим и не занимаетесь, — ответил, задыхаясь, Стефано.
— Хотите выстрелить? Туда, за тот камень, там перепелка. Стреляйте.
Стефано не видел, куда стрелять, но Джаннино дал ему в руки ружье, помог прицелиться, приблизив свою щеку к его.
Действительно, после грохота что-то улетело: «Не умею я», — сказал Стефано.
Джаннино забрал у него ружье и еще раз выстрелил. «Попал, — произнес он. — Вы ее подняли на крыло».
Разыскивая перепелку в высохшей траве, они услышали отзвук далекого сухого выстрела. «Еще кто-то развлекается, — сказал Джаннино. — Вот она, я ее только ранил».
На земле вздрагивал коричневый, как и другие, камень. Джаннино подбежал, схватил его и, выпрямившись, ударил о землю. Потом подобрал и протянул Стефано.
— А вы жестоки, — заметил Стефано.
— Фу, какая жара, — ответил Джаннино, вытирая шею.
И тут подул свежий ветерок, стебли на обочинах заколыхались. Стефано отвел глаза и увидел далеко над морем солнце.
— Пошли, — сказал Джаннино, засовывая птичку в подсумок.
Им больше ничего не встретилось, и, вспотевшие и уставшие, они спустились к отмели. Деревья и кусты колебались, отбрасывали тени.
— Сейчас поку-урим, — протянул Джаннино, присаживаясь.
Солнечные лучи струились косо, заполняясь дымом и превращая его в муаровый шелк. Джаннино едва размыкал губы, и голубой дымок выходил медленно, как бы сгущаясь в свежем воздухе и испуская горький запах ивы.
— Вы знаете, что такое у нас «перепелка»? — спросил Джаннино, зажмуривая глаза.
Стефано несколько мгновений смотрел на него пристально: «Такой охотой я не занимаюсь», — бесстрастно процедил он.
Джаннино лукаво улыбнулся и пошарил в подсумке: «Возьмите, инженер, вы ее почти убили».
— Нет.
— Почему? Вам ее приготовит ваша хозяйка. Ну, дочка ее, берите, так она сможет сказать, что подавала вам перепелку.
В ответ Стефано сказал: «Она ваша, Каталано. Разве у вас нет никого, кто смог бы подать вам перепелку?».
Джаннино беззвучно рассмеялся: «Инженер, берите. На лице у вас написано, что вы не переварили свою „перепелку“, эта вам придется по вкусу. Но ее нужно поперчить, так как у нее привкус дичи».
— У меня такое ощущение, будто я наставил вам рога, — ответил Стефано, отталкивая руку Джаннино.
Джаннино усмехнулся в бородку, смешав прожилки солнечных лучей: «Если вам нравится, то почему бы нет? Никто не сможет вам помешать».
Неожиданно Стефано почувствовал себя счастливым. Он почувствовал, что освободился от тела Элены, понял, что будет этим заниматься в свое удовольствие и что будет ее удерживать или отталкивать одним ленивым движением. Такая простая мысль, что в каждой женщине заключена перепелка, развеселила его. Он ухватился за эту мысль, чтобы запомнить ее навсегда, прекрасно сознавая, что любой пустяк сможет развеять радость, которая ни на чем не основана. Непривычное время, остановка времени, привычное утро с купанием в море и его сидение в остерии, увиденные издалека и зависящие от одного жеста, вызывали у него эту радость. Было достаточно Джаннино, рассвета, мыслей о Конче. Но уже другая мысль, мысль о том, что достаточно повторить мгновение, чтобы почувствовать себя счастливым, ведь так и рождаются пороки, рассеивала чудо. «И Конча — перепелка, и Конча — перепелка», счастливо и взволнованно повторял он.
Когда они возвращались под палящим солнцем, Стефано знал, что прохлада никогда не отделится в его душе от этой глупой мысли. Словечко с хитрецой в шутке Джаннино навсегда воплотилось в тело Кончи. Он почувствовал, что только из-за этого словца полюбил этих людей и эту землю.
— Извините меня, Джаннино… — но его прервала выскочившая на тропинку охотничья собака, которая побежала к Джаннино. «О-ля-ля! Пьерино!» — закричал тот, хватая собаку за ошейник. Впереди раздался голос.
Там, где тропинка соединялась со сбегавшей с горы проселочной дорогой, их, с ружьем и в накидке, поджидал фининспектор. Собака радостно подбежала к нему.
Возвращаясь, они вместе пошли по проселку.
— Так и вы охотник? — завопил Джаннино.
Стефано припомнил его без шапки, драчливого и раскрасневшегося на том празднике, вечером. Сейчас у него был печальный, как и его желтые петлицы, взгляд.
— Рад встрече, — сказал он.
Пьерино прищурил один глаз и повернулся к Джаннино: «Одного из вас я видел. Когда?».
Стефано подумал о громогласных хриплых воплях, которые этот молодец обращал к звездам до того, как загреметь в канаву, так что не только группка девушек, которых вел священник, но даже Винченцо и другие, оравшие до этого песни, скатились со склона, как бы убегая от обвинения в соучастии.
— Я спрашивал Каталано, почему он не пришел на праздник, — сказал Стефано. — Мне кажется, вы хорошо повеселились.
— Каталано немного не в себе, — ответил Пьерино.
Стефано ответил: «Естественно. Кто еще в этой деревне не пьет?».
— Слишком жарко.
— Мы более невинны, — продолжил Стефано, — из двух зол мы отдаем предпочтение вину.
Джаннино мрачно молчал.
Пьерино довольно улыбнулся: «От вина все косточки болят. Клянусь, не думал, что засну таким горячим, а проснусь таким замерзшим».
— Сами виноваты, — ответил Стефано. — Надо было захватить в канаву одну из девушек священника.
— А вы так и поступили?
— Я? Нет… Я слушал вас, когда вы орали, что находитесь в Маремме, и звали буйволов.
Джаннино рассмеялся. Пьерино усмехнулся и подозвал собаку: «Печальная деревня, — чуть позже пробурчал он, — тут, чтобы было весело, нужно основательно надраться…»
В этот полдень, когда Стефано был один в комнате, он растянулся на кровати, но не только из-за скуки. Его жалкие книжки на столике ни о чем ему не говорили. Он был так далек от своей работы, ведь это было так давно. Он подумал об утре и о своей радости, от которой у него остался привкус женского тела, который он в печали всегда сможет припомнить. Если Элена не пришла в тот вечер, значит, он победил, ведь они договорились, что она больше не будет устраивать ему сцен, неизвестно чего боясь, она согласилась удовлетворять его тело и ни о чем его не просить.
Ближе к вечеру он проснулся в неподвижном, прохладном воздухе, разбудившем его. Сначала он обрел деревню, а потом самого себя, как будто бы он еще спал, и тихая жизнь детей, женщин и собак проходила в вечерней прохладе. Он чувствовал себя безответственным и легкомысленным, почти как жужжащий комар. Вероятно, прозрачная площадка перед морем на закате была желтой. Перед остерией собрались все, приготовившиеся к игре и вежливой беседе. Но он не пошевелился, чтобы удержать этот миг, чтобы из глубины души, медленно, всплыла некая еще более прекрасная определенность. Пусть он больше не будет спать и пусть этот покой станет реальностью. Пусть тюрьма будет теперь такой далекой, чтобы в полусне он смог спокойно туда вернуться.
~~~
У Элены глаза, как и голос, были мрачными и недовольными, во мраке и опьянении их вечерних встреч он их почти забыл, но такими Стефано вновь увидел эти глаза на следующее утро. Вечером в тревоге он отправился в лавку ее матери, чего раньше избегал, чтобы дать понять Элене, что помнит о ней. Но Элены не было, а с закутанной и неподвижной старухой, говорившей на местном диалекте, они с трудом понимали друг друга. Стефано оставил маленький горшок для молока, больше напоминание, чем предлог, чтобы Элена принесла его ему на следующий день. До этого Стефано брал молоко рано утром у козопаса, который проходил мимо со стадом.
Элена пришла, когда рассвело и когда Стефано уже жевал кусок сухого хлеба. Она робко, с горшком в руках, остановилась на пороге и Стефано понял: ее смущало, что она может застать его в постели.
Стефано попросил ее войти и улыбнулся ей, забирая у нее горшок и украдкой лаская руку, чтобы она поняла: этим утром им не придется закрывать ставни. И Элена улыбнулась.
— Ты меня еще любишь? — спросил Стефано.
Элена, смешавшись, опустила глаза. Тогда Стефано сказал, что ему приятно немного побыть с ней, даже не целуясь, ведь она думала, что ему от нее нужно только это. И пусть она простит, если он был с ней грубоват и вел себя, как дикарь, но он так долго жил один, что иногда всех ненавидит.
Элена, мрачно, но с умилением глядя на него, произнесла: «Хотите я приберу у вас?».
Стефано, смеясь, взял ее за руку и сказал: «Почему ты ко мне обращаешься на „вы“?», обнял и поцеловал, а Элена вырывалась из его рук, потому что дверь была открыта.
Потом Элена спросила: «Хочешь, я подогрею молоко?», а Стефано ответил, что этим занимаются жены.
— Я столько раз это делала, — недовольно заметила Элена, — для того, кто меня даже не благодарил.
Стефано сел на край кровати и, слушая ее, закурил сигарету. Было странно, что эти горькие слова изливаются из тела, прикрытого коричневой одеждой. Ставя кастрюльку на печку, Элена жаловалась на своего прежнего мужа. Но Стефано не удавалось совместить этот голос и робкие взгляды с воспоминанием о неистовой близости. Окутанная сладковатым козьим запахом, поднимавшимся от печки, Элена делалась вполне сносной, становилась обычной, доброй женщиной, нелюбимой, с присутствием которой смиряешься, как с курами, метлой или служанкой. И теперь, поддаваясь обману, что, мол, между ними ничего не было кроме неяркой вспышки чувственности, Стефано мог поддерживать разговор и наслаждаться в глубине души неожиданным покоем.
