Василий расправил плечи, глубоко вздохнул и почувствовал, как по всему телу расходится колючая свежесть.
Авдотья торопливо вышла на крыльцо и остановилась рядом с Василием, укутанная в синюю шубу и в серую пуховую шаль.
Василий не повернулся к ней. Он стоял неподвижно, не отрывая глаз от снежной равнины.
— Солнышко-то! — щурясь на солнце, сказала Авдотья.
— Помнишь, Дуня, раньше батин надел был возле оврага, а оврагом владел Павлович, а дальше шла полоса Конопатовых, — он усмехнулся. — Тоже ведь «полями» называли мы наши закуты! Хозяйствовали всерьез, как на взаправдошнем хозяйстве.
Теперь он уже не мог представить себе эти поля разделенными, разрезанными на отдельные полосы.
Невдалеке, там, где к полю подходила лесная кромка, вдруг метнулось что-то яркое и легкое.
— Дуня, гляди-ка, гляди, лиса!
В янтарном вечернем свете лиса была огнисто-рыжей.
Издали она казалась не больше котенка, но отчетливо видны были ее тонкие ножки, длинный вытянутый хвост и необыкновенная легкость каждого движения.
Она то бежала петлями, то останавливалась, приподняв лапу, как собака на стойке, то припадала к земле, то неслась, как стрела, распушив хвост.
— Гляди, гляди, мышкует![1] Ах, зелены елки! — почти кричал Василий, по-мальчишески захваченный зрелищем.
А лиса пошла прыжками, яркая, быстрая, как живой солнечный луч на снегу, на миг расстелилась на земле и вдруг взвилась в воздух в таком высоком прыжке, что Василий ахнул.
Припав мордой к земле, помогая себе лапами и играя хвостом, она теребила что-то неразличимое.
От вида этого зверька, радостно игравшего на снежной равнине, Василий повеселел, и ему показалось, что счастье — вот оно, вокруг, хоть пей его через край, хоть черпай пригоршнями!
Возле поймы, из-за увала, на дорогу вышел мужчина. Он тянул за собой салазки, нагруженные молодыми липами. Приглядевшись, Василий узнал Матвеевича и сказал с досадой:
— И этот не лучше других. Надо в поле навоз возить, а он за лыком в лес подался.
На продаже веревки можно было заработать хорошие деньги, и нередко колхозники уклонялись от колхозной работы, шли в лес, рубили молодые липы, обдирали их, мочили лыко и крутили из мочала веревочку.
Сперва Василий не придал этому значения: не липовому лыку итти против пашни! Потом увлечение веревками стало раздражать его.
Он задумал организовать веревочное производство с тем, чтобы распределять доход на трудодни, но колхозники на это не пошли:
— Жди, когда колхоз рассчитается! А тут сдал конец— и получай рубль из рук в руки!
Кончилось тем, что Василий возненавидел все, напоминающее веревки, и, увидев на дороге обрывок, сердито отшвыривал его в сторону.
Глубину веревочной опасности он понял только сейчас, когда увидел Матвеевича с салазками, груженными молодыми деревьями.
— Удобрения не вывезены, инвентарь весь расхудился, а они знай крутят веревочку днем и ночью. Ляжет она на мою хребтину!.. — сердито бормотал он.
— Что ты, Вася, сердишься? Надо же людям подработать.
— На заячье положение, значит, решили перейти? — язвительно спросил Василий. — Колхоз не прокормит, земля не прокормит, а липовое лыко прокормит? Ох, боюсь я, как бы мне эта веревочка поперек пашни не протянулась!..
Дом, в котором вырос Василий, был обнесен новым забором, таким высоким, какого не имелось ни у кого в деревне.
Серый, похожий на волка пес с хриплым лаем кинулся на Василия. Мачеха Василия, Степанида, вышла из овчарни и замахнулась на пса лопатой:
— Цыц! Цыц, тебя, еретик!
Была она высока, статна, с правильными, по-мужски крупными чертами немолодого лица, с веками, всегда полуопущенными над строгими серыми глазами.
— А ведь я как знала, что вы придете! Пирогов с груздями напекла, Дуняшкиных любимых.
Поздоровавшись, она впереди гостей вошла в избу.
Шла она удивительно красиво, шла, как плыла, ни один волосок не колыхнулся на ее голове, и Василий, шагая за ней, подумал: «Поставь ей на голову полную стопку водки — и капли не расплещет».
В комнате, обставленной дорогой городской мебелью и множеством комнатных цветов, сидели отец Василия, два брата и гостья, молодая учительница. В углу, перед большим киотом, горела лампада.
Совсем немного осталось в Угрене староверческих, чтущих старый обычай семей, и в числе этих немногих была семья родителей Василия.
На первый взгляд казалось, что глава семьи — отец. Степанида держалась с мужем почтительно, ни, в чем ему не перечила, но в действительности верховодила в доме она.
Еще с давних пор, когда она, красавица, озорная и балованая девушка из зажиточной семьи, полюбила вдовца и бедняка и вышла за него наперекор родителям, у него осталось благодарное и восторженное отношение к ней.
Став хозяйкой дома, она обнаружила неожиданные «таланты»: умела скупить у соседей продукты за полцены и продать их в городе втридорога. Умела подлить воды в молоко, подмешать простоквашу с мукой к сметане и убедить покупателя, что у нее наилучший товар. Она быстро поняла, что муж неспособен к подобным «оборотам» и даже пугается их, и раз навсегда порешила держать его в стороне от своих дел. Тем удивительнее казалось ему неожиданное богатство.
Всю жизнь он работал и всю жизнь не мог выбиться из нужды, и то, что с приходом Степаниды в дом достаток пришел сам собой, казалось ему чудом. В семье создалось своеобразное разделение труда, и Кузьма со Степанидой прекрасно ладили. Он ведал «хозяйственной базой», «основным капиталом», надворными постройками и поделками, хлебом, сеном; в ее обязанности входило пустить этот капитал в оборот с максимальной прибылью.
«От тебя в доме хлеб, от меня кисели», — говорила она.
Постепенно жизнь менялась. Они вступили в колхоз, и труд Кузьмы Бортникова в колхозе становился все весомее и заметнее. Пришло такое время, когда он повез домой тонны зерна и овощей, полученные на трудодни. Это богатство было обильней, надежней базарных прибылей Степаниды: уже не только хлеб в доме, но и кисели были не от нее, а от него. Но в нем, старом, хоть и крепком человеке, навсегда сохранилось убеждение, что достаток и счастье семьи зиждется на Степаниде, что без Степаниды он возвратится к своей прежней, горестной жизни, когда он, вдовый, вдвоем с крохотным Василием, жил в покосившейся, пустой избе.
Со своим единственным пасынком Степанида обращалась со строгой справедливостью, ничем не отличала от своих детей. Но Василий не смог с ней ужиться, потому что был не мягче ее характером, и потому, что, как он говорил, у них были «разные линии жизни».
Впервые увидев трактор, Василий решил во что бы то ни стало стать трактористом. Вопреки родительской воле пошел в школу трактористов и стал работать в МТС.
Ему приходилось ездить по разным селам, и всюду он был желанным и удивительным гостем. Мальчишки толпились у трактора, а девчата табунами ходили за Василием. Скоро он стал известным в районе человеком, лучшим трактористом.
Ходил он, хмельной от лютого азарта работы, от районной славы, неожиданно свалившейся на его еще мальчишескую голову, от девичьих песен, слез, вздохов.
Когда через два года ему привелось несколько месяцев пожить у отца, все показалось ему чуждым, и трудно ему стало жить в родном доме. К тому же ему хотелось погулять, а Степанида была из тех, при ком не разделяешься. Воспользовавшись первым предлогом, Василий ушел из семьи.
С годами семейные несогласия и распри забылись и все ярче становились воспоминания тех лет, когда смородинник на огороде еще казался таинственной и заманчивой чащобой, когда впервые отец посадил его на коня, когда впервые солнечным утром он вместе с отцом пошел по пашне за бороной.
Василий очень любил отца. Отец был кроток, заботлив, на редкость трудолюбив и способен к любому мастерству: пахарь, кузнец, плотник, сапожник, пимокат, — он все делал с такой любовью и искусством, что работа с отцом маленькому Василию казалась увлекательной, как игра.
Василий отодвинул цветы на лавке и сел рядом с отцом. В комнате стоял милый сердцу Василия запах кожи.
Отец, чернобровый, смуглолицый, с волосами, серебряными от седины и еще сильнее оттенявшими черноту лица, набивал заготовки на колодку. Его сухие руки то и дело касались Василия.
Младший брат, семнадцатилетний Петруня, «последыш», как его звала Степанида, тоже сапожничал, сидя у окна на низкой скамье, наполовину закрытой пышной зеленью фикусов и гераней. Чернобровый и черноглазый, как отец, белизной лица и льняными кудрями он пошел в мать. Был он мастер на все руки, озорник, непоседа, и его, единственного из всех сыновей, отец не раз стегал чересседельником.
Степанида и сноха Анфиса шили, а второй брат, белокурый плотный Финоген, разговаривал с учительницей.
