Степанида и сноха Анфиса шили, а второй брат, белокурый плотный Финоген, разговаривал с учительницей.
Финоген работал в лесозаготовительной конторе, считал себя городским человеком и растил бородку клинышком.
Откинувшись на стуле, он слегка позировал перед учительницей и говорил с апломбом, но с искренним оживлением. Разговор шел о книгах. В семье любили разговоры на высокие, отвлеченные темы. Финогена все слушали с удовольствием, гордясь его умом и образованностью.
— «Обрыв» — это, безусловно, стоящая книга, — говорил Финоген. — Я ее прочел и опять же в другой раз прочел. Вера, хотя и умная, но, безусловно, пропащая, порченая, как раньше бывали кликуши. Ну, а Марфинька — эта и хозяйственная и из себя ничего. Однако настоящего серьеза в ней нет. Хотя кто ее знает? — Финоген склонил голову набок и продолжал с сомнением — Может, еще подрастет, остепенится? Хотя ведь не больно и молода, годков двадцать ей, как я полагаю. Марк — это мужик, как все мужики. Он свое взял — и ищи-свищи! А Райский — это хлюст. Этаких и сейчас много скачет. Это, безусловно, самая вредная порода. А вот кто хорош, так это бабушка — умная, рассудительная женщина, ничего не скажешь! Она хотя и путалась в молодости с соседом, но себя не уронила. Годков пятнадцать сбросить, так лучшей жены не надо.
— Для кого ты жену по книжке ищешь-лищешь? — спросила Степанида. — Или себе вторую приглядываешь по нынешним обычаям?
— Это я о Петруньке беспокоюсь, — усмехнулся Финоген.
Петр приподнял голову. Из-за листьев герани блеснула улыбка, такая же быстрая, как у Василия:
— И то правда, побеспокойся обо мне, братушка, а то я сам не угадаю невесту выбрать!
— Не об этом тебе надо думать! — нахмурилась Степанида и ласково обратилась к учительнице: — А вот вы, красавица моя, Елена Степановна, почему замуж не выходите? Девушка вы красивая, образованная, одежда у вас нарядная, чай, вам от женихов отбоя нет. Чего ж вам жить в одиночестве?
— Она меня дожидается! — опять сверкнул зубами Петр из-за пышной зелени.
— Не пойдет она за тебя, за озорника. У нее хороших-то женихов, чай, пруд пруди!
Степанида прекрасно знала, что учительница живет одиноко. Разговор о женихах она завела отчасти из любопытства, а главное, от скрытого желания сказать что-нибудь неприятное «чужой», которая, на взгляд Степанвды, живет легкой жизнью и держится барышней, не имея ни мужа, ни приданого, ни дома.
Учительница покраснела, улыбнулась и сказала:
— Во время войны не до женихов было, Степанида Акимовна. А теперь я думаю поступать в педагогический институт. По новой пятилетке, учебных заведений будет еще больше, чем до войны. Скоро у нас все учителя будут с высшим образованием, и мне не хочется отставать от людей.
Когда учительница собралась уходить, Степанида долго уговаривала ее:
— Оставайтесь ужинать, красавица наша! Не побрезгуйте нашей необразованностью!
А когда учительница ушла, Степанида плюнула:
— Тьфу! Обтянулась кофтой, ровно голая ходит!
— Учительница! — неодобрительно сказал отец. — Платье выше колен. Чему такая научит?
И снова повеяло на Василия тем спертым воздухом, от которого он бежал когда-то.
— За что обсмеяли девушку? — нахмурившись, сказал он. — Она по добру пришла к вам, а вы… Слова у вас, как угар!.. Нынче днем заглянул я к Любаве Большаковой, вдова, живет с пятерыми детьми, трудно ей, а дышится легче, чем у вас, словно воздуху в избе больше. А к вам войдешь, как в погреб сунешься.
— Чего ты вскинулся? — отозвалась Степанида. — Уж и пошутить нельзя? И «погреб-то» тебе и «угар»! Садись-ка лучше к столу, чем честить отцовскую избу.
Она поставила на стол чашку кислых щей, нарезала хлеб, выложила ложки:
— Садитесь к столу. Благослови, отец…
Ели из одной миски, ели обрядно, неторопливо, чинно, соблюдая черед, ели так, словно делали очень важное дело. Разговоров за столом не полагалось, и только изредка перекидывались фразами:
— Передайте хлеб…
— Бог спасет…
Когда выхлебали почти всю юшку, отец постучал по миске ложкой и коротко сказал:
— Таскать!
Тогда стали черпать юшку со дна вместе с говядиной. После щей ели холодец, картофель с маслом и солеными огурцами, пироги с груздями. Перемен было много, но ели от каждого блюда помалу: таков был обычай.
Напоследок Степанида подала самовар и в честь гостей — бруснику в меду, земляничное варенье на сахаре и смородиновое на патоке.
После ужина, когда сноха убрала посуду, Степанида сказала:
— Не люблю, когда руки опростаны. Давай-ка, сношенька, покрутим веревочку.
— Опять веревочка! — с досадой сказал Василий.
В нем еще не улеглось раздражение, вызванное насмешками над учительницей.
— А чем тебе веревочка не угодила?
— А уж одним тем, маменька, что она из чужого лыка! Богу молитесь, а за лыком тайком ходите в чужой лес!
Василий знал, что говорит лишнее, но в характере у него была иной раз доходившая до грубости прямота. Он, как всегда, хотел и не смог сдержаться и сердился за это на себя, на Степаниду, и черные глаза его неспокойно блестели.
Степанида нахмурилась. Она не хотела ссоры, но и уступить не могла:
— Леса не чужие и не наши. Леса от бога.
— Капуста у вас на огороде тоже от бога, а попробуй притти кто-нибудь по капусту, не спросясь вас? Что тут будет!!
— Леса не сажены, земля под ними не копана… А ты для отца с матерью липового лыка пожалел?
Братья и отец молчали. Сноха сказала торопливо:
— Не мы, так другие лыко-то обдерут. Все равно, на мы, так другие.
При этих словах Петр усмехнулся и вскинул странный, остро-наблюдательный взгляд на отца. Лицо отца одеревенело, глаза скрылись под бровями.
— Хочется же людям подработать, — продолжала сноха.
— Ну вы, я гляжу, в этом не нуждаетесь, — отозвался Василий.
— А давно мы поднялись? Нам несладко приходилось. Давно ли отец-то мельником стал? Всю войну на конном канителился.
Слова Степаниды хлестнули Василия: «Поняла ли она, каким словом обмолвилась?» Сразу всплыли в уме недомолвки и смутные намеки, которые он слышал. Сразу стало жарко и неловко сидеть. Он отодвинулся от стола так, что стул загрохотал по полу, и, еще не успев обдумать своих слов, сказал:
— Ну и что же, что мельник? На конном дворе и на колхозной мельнице не одни трудодни?
Наступило молчание — такое напряженное, что Василий услышал дыхание отца и отчетливое тиканье часов.
Финоген наклонил голову, Анфиса засуетилась у стола, и только Петр оставил работу и в упор, с острым любопытством смотрел на отца и на Василия.
Степанида выпрямилась:
— Ты к чему это подводишь? Отца с матерью хочешь судить? Ты бы сказал нам спасибо, что в сорок втором мы с отцом твоих дочерей выкормили. Из сил выбивались.
Василий едва слышал мачехины речи. Мысли его метались, вытесняя одна другую.
Новое зеркало. Новенькие комод и зеркальный шкаф. Новый забор. Последний год на трудодни давали совсем мало. Как же это?..
Отец встал и подошел к Василию. Лицо его было не гневным, не обиженным, а напряженным, жалостным и непонятным.
С обострившейся, как перед разлукой, любовью смотрел Василий на это морщинистое лицо: «Батя, отец, тот самый, для которого одна радость а жизни — работа. Он сам так жил и нас тому учил. Что он сейчас скажет?
Выгонит ли из дому за незаслуженную обиду? А вдруг еще хуже… вдруг?.. Мне ли судить его?»
Сухие губы отца дрогнули и скривились, но с них не слетело ни звука.
— Что вы в самом деле? — громко заговорил Финоген. — Батя на седьмом десятке работает рук не покладая. Всю мельницу своими руками переделал. В колхозе его ценят, отказа ему ни в чем не дают. И хватает у тебя совести?..
В комнату вошла соседка. Василий с облегчением вздохнул. У всех расправились окаменевшие, вмиг уставшие, как от тяжкой работы, члены.
Все приняло мирный вид: в семье был исписанный и нерушимый закон — сора из избы не выносить.
Василий и Авдотья стали прощаться.
В сенях им попался моток веревок. Василий со злобой отшвырнул его ногой.
— Только возьми эту веревочку за конец, как она вокруг тебя замотается в моток.
Ночью он долго не мог уснуть:
«Какую обиду нанес я бате! Хорошо, что хоть словами ничего не выговорил. Все между слов прошло. И чего встряла мне в голову эта дурь? Хозяйственно живут, вот и все. А люди от зависти наговаривают. Финоген на лесоучастке работает, отец с Анфисой — в колхозе, да огород, да скотина, да на базаре никто так товара не продаст, как наша Степанида. Ей за одну осанку втридорога дают. Да сапожничают, да плотничают, да столярничают всей семьей—минуты без дела не сидят. Как тут не быть достатку?»
Это соображение успокоило его, но сон не приходил. В темноте слышалось причмокиванье маленькой Дуняшки. Все вокруг было покойно и тихо, а на сердце у Василия не было покоя, и в мыслях у него не было ясности.
