Эйвис включила свет в кухне.
— Я только надеюсь, это была девушка, — мрачно намекнула она.
— Поди знай. — Оливер все еще вертел в руках сережку.
— Ты обещал больше не трогать мальчиков. Слишком рискованно, тем более когда напьешься так, что уже ничего не соображаешь.
— Синди, — пробормотал он. — Не то Синди, не то Минди. Кажется, Минди. — Он обернулся и увидел, как Эйвис решительно вторгается в кухню. Перкинс содрогнулся. Раковины не видно из-под руин обросших жиром кастрюль и грязной посуды. Эйвис уже обтирает губкой какую-то бурую грязь. Таракан удирает, прячется в расселине стены.
— Наверное, подцепил миленькую девчушку, — подбодрила его Эйвис, — та встала утром и побежала себе быстрехонько в школу.
— Эйвис, — взмолился Перкинс, — оставишь ты в покое эту гребаную губку?
— Яйца будешь?
— Бога ради, не вздумай еще готовить завтрак. Оставь меня в покое, Эйвис. Слышишь, нет? У тебя просто комплекс на этой почве.
— Завтра сбегаю к психиатру. Всмятку или вкрутую?
Перкинс, капитулировав, испустил долгий вздох, уронил голову на грудь. А вот и малыш. Переполз через бутылку из-под пива, добрался до ступней поэта. Усмехается, рассматривая волосатые ноги, требует внимания и ласки.
Перкинс наклонился, подхватил мальчишку. Малыш обнял поэта за шею.
— Да, — тихо произнес Перкинс, — вкрутую будет в самый раз.
Он улегся, пристроив малыша у себя на животе, снова принялся раздувать щеки, надеясь позабавить гостя, но ребятенок уже отвлекся, заметив пуговки на матрасе. Слез с Перкинса и принялся проверять, какие из них окажутся съедобными.
Перкинс, покинутый, остался лежать, уставившись в потолок. Облизал губы. Слабый привкус изжоги. Шорох воды на кухне. Постукивают кастрюли — Эйвис всерьез принялась за уборку. Воркует младенец. Одиночество окутало Оливера с головой, точно ватное одеяло.
— Два года, — повторил он. Ничего, ничего со времен домика у реки. По вечерам он усаживался на крыльце и озирал окрестности. На фоне бледного, стремительно темневшего неба поднимались зеленые холмы. Ниже, посреди поля, бобры запрудили речку, темный вытянутый овал, чернеющий среди высоких трав. Отсюда он мог видеть, как купается в бобровом озере Джулия. Длинное белое тело просвечивало сквозь темную воду, груди прорывали гладкую поверхность воды. Белые бедра томно приподнимались и опускались, она неспешно гребла куда-то в сторону. Порой точно взрыв: хлоп! — бобр ударит хвостом по воде, предупреждая собратьев о приближении человека. Обычно эти юркие существа подплывали к ней совсем близко. Он наблюдал раздвоенный след, остававшийся у них в кильватере; крутые купола их голов. Бобры толкали Джулию носами в бок, и Джулия смеялась.
А Перкинс сидел на крыльце, пристроив блокнот на колене, вертя в руках перо. Скоро на огромном небосклоне у них двоих над головой смутно проступят первые звезды. Сквозь облака тумана, поднимавшегося над горами, тоже засветятся огоньки. Еноты подберутся к краю пруда и напьются воды, пока бобры купаются вместе с Джулией. Вскоре выйдет из зарослей пугливый олень, грациозно наклонит голову к воде. Наступала ночь, подобная тихой смерти после жизни, полной прекрасных приключений. Свет уходил, и Перкинс едва успевал записать свои строки:
Это — час зверя:Неспешно октябрьские мухи в отчаяньи с кресел верандымигают не щурясь на кучу компоста закатного солнца.И синь, тяжелая синь поднимается в воздух.Летучие мыши, внезапно нырнув, вспархивают бабочками с деревьев.
Последнее настоящее стихотворение. Последнее в единственном сборнике.
— Боже, — застонал Перкинс, заметавшись на подушках. Обеими руками он принялся протирать глаза. Широко зевнул.
— Так что же сказала бабушка? — поинтересовался он.
— Чего? — Эйвис гремит посудой, вовсю шумит вода. Продолжая протирать кастрюлю, она обернулась на него через плечо.
— Чего бабушка хотела, спрашиваю? — громче повторил Перкинс. — Что там за катастрофа?
— А… Там опять что-то с твоим братишкой.
— Зах? — Перкинс осторожно приподнялся, опираясь на локоть. — Какого черта, что еще случилось с Захом?
Эйвис пожала плечами.
— Ты же знаешь, что у тебя за бабушка.
— А?! — Он снова не разобрал ее слов, заглушаемых шумом воды.
— Говорю, ты же свою бабушку знаешь, — крикнула из кухни Эйвис.
— Агга, агга, агга, — напомнил о себе малыш, карабкаясь на Перкинса.
Эйвис поставила дочиста отмытую кастрюлю в сушилку.
— Говорит, Зах пропал, — пояснила она.
Нэнси Кинсед
«Дыши поглубже», — посоветовала она себе.
Присела на скамейку в городском парке. Одну из этих зеленых скамеек в длинной цепочке вдоль тропы. Над головой — высокие платаны. Желтые листья шуршат на ветру. Красные листья, коричневые листья, кружась, падают к ее ногам.
Справа, за деревьями, виднелись автостоянка и белокаменный сводчатый Сити-Холл. Слева — изгородь, подстриженная лужайка, посреди которой трудится фонтан. Впереди — высокие деловые здания Бродвея. Солнце отражается в зеркальных стеклах, белым отблеском ложится на красные листья дубов, что растут возле боковой дорожки. Нэнси различала выхлопы машин, гудение автобусов и даже быструю поступь пешеходов. Между нижними ветвями деревьев можно было разглядеть непрерывный поток транспорта.
Съежившись, она плотнее запахнула рыжеватую куртку. Наклонилась, почти уткнувшись лицом в колени, скрестив руки внизу живота. К горлу подступила тошнота.
— Дыши глубже, — повторяла она. — Глубже, еще глубже.
И никаких голосов.
Вот именно. Дыши глубже и не прислушивайся к голосам. Горгулий здесь тоже нет.
О Боже, эти горгульи. Забудь.
Правильно, кивнула она самой себе. Медленные, глубокие, регулярные вдохи. Внимательно изучай серый асфальт под ногами. Погоди, пока рассеется туман в голове и успокоится желудок. Вот тогда можно будет во всем разобраться, все придет в порядок.
Вы вовсе не Нэнси Кинсед.
Эта негритянка говорила так уверенно. Нэнси беспокойно заерзала на зеленой скамье. Крепче прижала руки к животу.
Парк затих. Озабоченные мужчины в строгих костюмах разошлись по своим конторам, исчезли и женщины в деловых платьях. Нэнси проследила глазами извилистую тропинку. Вдоль проволочных контейнеров с мусором, мимо листьев, клубившихся вокруг мусорных ящиков. Только сейчас она заметила, как здесь пустынно. Паника нарастала. Подумать только, все эти люди уже приступили к работе. Склонившись над столом, откинувшись в кресле, прихлебывая кофе — самый обычный трудовой день. Она совсем одна. Только запоздавшие рабочие пробегают мимо. Два полисмена на автостоянке и на ступенях Сити-Холла, их видно сквозь остатки листвы.
Нищие, бомжи, беспризорные. Вот кто остался на скамейках по ту сторону тропы. Кто сгорбился, кто улегся на скамье — совсем поблизости. Десяток, по крайней мере. Черное пальто, а то и замаслившееся одеяло вместо накидки. Штаны рваные, все в пятнах, отрепья вместо белья. Белые лица, черные от пота, копоти, старой грязи. Черные лица, посеревшие от пыли. Бессмысленный взгляд.
Вот кто, наверное, слышит голоса.
Нэнси содрогнулась. Вновь глубоко вдохнула целительный осенний воздух. В голове чуть прояснилось. Уши освободились от ватных пробок. Содержимое желудка все еще подступало к горлу, но, кажется, обойдется без приступа рвоты. Можно уже не держаться так отчаянно за живот. Нэнси медленно распрямилась. Села ровно, прислонилась к спинке скамьи, положила сумочку рядом.
«Да уж, они, наверное, то и дело слышат голоса», — подумала она.
Медленный, долгий выдох. Что же дальше? Смутный взгляд поверх красных дубов на Бродвей. Какого черта, и вправду, что же теперь делать? Пойти домой? Рассказать все мамочке?
«Дорогая, как рано ты вернулась».
«Ну да. На работе мне сказали, что я — вовсе не я».
«Ничего себе. Садись, поешь супа. Тебе станет лучше».
Она коротко рассмеялась. Никакого толку. Надо вернуться в контору, только так. Поговорить с кем-нибудь, кто признает ее. Наконец, доказать, что она — это она и никто другой. «Я же Нэнси Кинсед, в конце концов, — стучало в голове, — главное — не сдаваться». Она вообразила, как пытается объясниться с коллегами. Подвергается перекрестному допросу. Властное, самоуверенное лицо Генри Гольдштейна, обрамленное благородными седыми кудрями, склоняется над ней. «Мне двадцать два года, — отчитывается она. — Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я его личный секретарь. Живу вместе с родителями, на улице Грэмерси-парк. Моя мама, Нора, работает в библиотеке на пол ставки. Мой отец, Том, тоже юрист».
Нэнси осторожно запрокинула голову. Поглядела вверх, на кроны деревьев. На фоне безоблачного неба виднелась крыша здания, где размещалась ее контора. Изящное строение из кирпича; горгульи, карнизы, красота и покой. Шум автомобилей прервался. Нэнси слышала теперь только посвистывание и плеск фонтана на лужайке, слева. Взгляд неотрывно прикован к небоскребу, где размещается юридическая фирма.
