На этом вираж оборвался, и далее я несколько дней приходил в себя.
Правая бровь моя была рассечена и заклеена. Это важно.
Дома я радостно сварил себе кофейку и сел писать в ЖЖ. Но мне помешал звонок в дверь.
– Кто там? – спросил я не без достоинства.
– Милиция, – ответили из-за двери.
– А чем же вы докажете?
– А вам видны мои документы?
Глазок я вешал сам, поэтому увидеть в него нельзя было ничего.
– Тогда вот вам моя фамилия, и позвоните в РУВД.
В РУВД мне поклялись, что гость говорит чистую правду.
Милиционер отказался от кофейку и даже от последних анекдотов из ЖЖ. Он начал расспрашивать меня, где я был днем. На счастье, у меня была справка от доктора. Днем меня дома не было. Потом он начал необоснованно, на мой взгляд, интересоваться старушкой снизу, которая жаловалась на нас, что мы летом перегнали к ней мышей, и она гоняет их ночью такой палкой, которую специально завела и там держит.
Кривя лицо, я сказал, что так себе соседка. Вредная.
– Убили соседку-то, – сказал следователь. – По голове. И что же нехорошее вы о ней знаете?
И тут я все понял! я увидел, что он глядит на мою заклеенную бровь!
Следователь криво усмехнулся.
– Нет! – закричал я, прижимая руки к груди. – Нет, нет, нет! Вот же, у меня есть справка! Там сказано, где я был днем!…
– А кто же был здесь днем? – прищурился тот.
Взгляд мой упад на стремянку, мешавшую мне ходить туда и сюда.
– Тесть, – шепнул я. – Здесь был мой тесть.
– А как его зовут?
– А так-то.
– И где же он сейчас?
– А не знаю, – я пятился, безумные мысли роились в моем сознании.
– Он-то с утра ее и нашел, – со значением молвил милиционер.
– Телефончик, его телефончик, – засуетился я. – У него синий баклажан-москвич.
– Ну, спасибо, – гости встали и пошли к выходу.
– Арестуйте его! – заорал я им в спины. – Задержите его!…
Ответом мне был дьявольский хохот, но не без понимания.
…Сейчас все дома, на кухне идет допрос, тесть рисует тело, мне мешают пить кофе.
Писательское семейство
Когда Писатель Пишет, домочадцы передвигаются на цыпочках и молча приносят ему чай.
Софья Андреевна уже запаслась пачкой бумаги и присела в углу, готовая стенографировать. А если ее заменяет Наталья Николаевна, которой наплевать на литературу, то Наталья Николаевна уезжает на блядки, чтобы не мешать.
Это идиллические картины.
Действительность грубее.
Только что я сочинял замысловатую рецензию. И вдруг тонкое словесное кружево порвалось, и девственность литературного процесса погибла под натиском машинно-тракторной елды. Жена попросила меня удалиться и села искать какую-то нужную вещь по заказу тестя. В Интернете. И вот уже литературный портал сменился сайтом «Автозаправки».
Сам тесть с видом новогоднего орангутанга похаживает во дворе, подметает щеточкой автомобиль системы «баклажан». Чинно беседует с дворником, которому так интересно, что он даже перестал сгребать снег.
Груз Триста
О чем бы таком рассказать?
Чтобы отвлечься.
Все какие-то винно-водочные темы лезут в голову, хотя в голове нету ни грамма. Эту последнюю приписку вы как хотите понимайте.
Жил да был человек по прозвищу Акула. Покидая Афганистан, он сумел вывезти – уж не знаю, под двухсотым или трехсотым номером груза – триста литров спирта.
Наверное, груз был все-таки «триста».
Дело было в ноябре, и сели пить. Уже на Родине. Сели в доме и пили, а баба бегала за закуской.
Итак, с ноября.
До июля.
Непонимание пришло, когда вышли зачем-то на улицу, одетые по-ноябрьски.
Спи, моя Светлана
Вот опять. Былое, полузабытое, но снова нетрезвое.
В пятницу вечером ленинградское объединение «Светлана» расписалось в получении канистры-цистерны. Пригнали тридцать тонн спирта.
В понедельник утром канистры не было. Ни тридцати тонн, ни тридцати граммов.
Как? Как?!
На выходные все было опечатано.
Локомотива нет. Не предусмотрен.
Да к тому же – количество. Тридцать тонн!
ИСКАЛИ НЕДЕЛЮ. Везде. В подвалах. На чердаках. Под землей. В небесах. Пока не нашли.
Пока не поймали на проходной несуна, который и нес-то себе на ужин маленькую канистрочку.
Что же было?
А был штабель досок, за углом, на каких-то задворках империи.
Итак, мы получаем: 30 тонн спирта плюс 12 тонн платформы толкали вручную. Штабель немножко разобрали, повынимали оттуда лишние доски, изнутри. И в штабель закатили спирт.
Токари выточили кран попроще и ввернули, так что стало: закрыл – открыл. Без крана там было никак не попить, какие-то инженерные помехи.
Подсчитали убытки: осталось 10—12 тонн.
Заря новой жизни: первичная инициация
Во всем уместно обнаружить плюс.
Поскольку документы на развод уже подготовлены, жена открыла мне высокую истину и возвела на очередную ступень посвящения. Я был инициирован в операторы стиральной машины.
Теперь, вообразите, я в состоянии ею пользоваться, и в настоящий момент она стирает мой носок.
Машина немецкая и делает это безропотно, со смирением тирольской коровы. Кроме того, мне объяснили, что возможны стиральные порошки для цветного и белого белья. Но самое сверхъестественное заключалось в том, что не всякое цветное белье является таковым. А вот разницу от меня скрыли. Очевидно, мне предстоит еще один, заключительный этап.
Пока что я тупо держу в одной руке ярко-красные штаны, а в другой – полосатое кухонное полотенце. Я пытаюсь проникнуть в их микроструктуру и увидеть астральное различие, но взор затуманивается, а разум пятится.
Психологический чай
Только что в универмаге я сделал открытие: для всякого самопознания и самосознания нужно пить чай.
Долго стоял и рассматривал чай «Алексей».
Все замечательные качества Алексея перечислялись ниже мелким шрифтом. И они, разумеется, передаются каждому, кто выпьет этот чай, особенно Алексею.
Рядом стояли ничуть не худшие Борисы и Николаи, но в каждом была своя положительная изюминка.
А вот на лицо они были все одинаковые: Аполлоны. Классические древнегреческие.
Поэтому я не стал покупать чай.
Осознавать наличие в себе аполлонического начала, конечно, очень приятно, но я хотел бы, чтобы отразилось еще и дионисийское.
А иначе это розовая водица, а не самоуглубленный чай.
Поэтому самоуглубленные сорта чая с дионисийской составляющей продают в другом отделе.
Преломление
В продовольственном магазине – конфликт.
Повод и суть: ливерная колбаса, если ее завернуть в целлофан, становится не такой зеленой. Или не такой белой. В общем, меняет цвет.
– Нет! мне в упаковке не надо! вон, вы этому дали…
Кивает на огромного деда в маленькой кепочке с микроскопическими подъемными ушами.
– Господи! Да я нарочно завернула заранее, чтобы легче было!…
– Нет! Не надо мне… Она вон цвета другая.
Продавщицы, между собой: «Побереги мозги, Света».
– Вот! Держите…
На весах – обнаженная колбаса. Без целлофана.
– Я же вижу, совсем другой цвет!
Одобренную колбасу заворачивают в целлофан, вручают.
– Ну не такая же она! Смотрите, цвет совершенно не тот! Вон, вы этому какую дали…
– Идите, идите! В чужих руках всегда толще!
Господи, господи.
Последний день
Сновидениями я делюсь довольно редко, ибо это дело частное, но сегодня случилось очень показательное.
Я даже проснулся, ужасно расстроенный, но потом ничего. Самообладание вернулось, хотя я не очень понимаю это слово и его смысл.
Во сне мне должны были удалить печень, чтобы пересадить ее моей больной тете. Печень моя, как я подозреваю, не подарок, и может только наделать дополнительных бед, но окружающие решили, что ничего.
Я и сам на это согласился, и бумаги подписал. И все вокруг, включая друзей и близких, нисколько не возражали и даже активно участвовали.
То, что со мной придется проститься, вызывало у всех сожаление, но не больше.
И вот мне сделали укол наркоты, которая не подействовала. И стол уже подготовили операционный. Но отпустили ровно на сорок минут погулять и проститься с друзьями.
Я и пошел, с костылями, потому что левой ноги у меня тоже уже не было. Ее не отрезали, а как-то хитро отстегнули в коленном суставе, благо она тоже должна была пойти в какое-то дело (чуть не написал – в ход), а мне уже ни к чему. Вот все, что было во мне интересного: печень и левая нога.
Я погулял по городу, простился с парой приятелей, очень мне сочувствовавших. Заглянул в Союз Писателей, посоветовал подвыпившему Валерию Попову, его председателю, быть осторожнее и вообще. Он обещал мне. Я послушал начало заседания, дальше уже времени не было. Третий приятель зачитывал мой некролог нескольким писателям, которые впервые обо мне слышали.
